Было уже очень поздно.
— Ну, как там Зоя? — вдруг спросил Аким Федорович.
— Пишет — хорошо.
— Ага.
И они разошлись по домам.
Утром Аким Федорович подписал платежные ведомости механизаторам.
23
После своего неоправданного грубого поведения в здании сельхозинститута Павел отправился на вокзал пешком и дорогой укорял себя:
«Как же это я так? Ведь Зоя разыскала меня, пришла… А я… от ревности с ума сошел! Эх!»
На вокзале он увидел в киоске «Книгу о вкусной пище» и не раздумывая купил ее для Матрены Григорьевны. Самому вручить подарок Зоиной матери он не решился, послал книгу с мальчишкой.
Мотря спросила мальчика:
— От кого?
— Павел прислал… Лукьянихин.
Книга насторожила Матрену Григорьевну: неужели Зоя все-таки дала слово этому парню, раз он ей подарки присылает?
Когда правлению колхоза понадобилось послать в область человека, Гирш сказал жене:
— Готовьтесь, завтра поедем в город.
Мотря и Елена захлопотали. Напекли пирогов, зажарили цыплят…
Зое не телеграфировали, чтобы не беспокоить ее: поезд приходит в город в шесть утра. Остановились в гостинице. Мотря и Елена привели себя в порядок и отправились в магазины, а Гирш пошел по своим делам.
И только в пять часов вечера они приехали в общежитие.
— Гурко еще не пришла, — заявила дежурная, но в этот момент сзади послышалось:
— Мама!
Приезд Зоиных родных обрадовал Лиду Боженко: она любила поесть, а Зое привезли много вкусных вещей.
Вечером, к большому удовольствию Матрены Григорьевны, появился Соболевский.
Борис пригласил Зоиных родных в гости. Вместе со всеми отправилась к Соболевским и Лида. Мать Бориса, Розалия Александровна, знала, что в Дубовке Борис не раз гостил в доме Гурко, и решила достойно встретить друзей сына.
Семью Гурко принимали радушно. После обеда профессор увел Гирша в свой кабинет и стал расспрашивать о жизни и делах колхоза.
Борис наблюдал — нравится ли его матери Зоя? Он все не решался просить Зою петь, девушка она с характером, может отказаться, не объясняя причины.
Выручил профессор. Вернувшись с Гиршем в столовую, он обратился к Зое:
— Борис много хорошего рассказывал о вас. Смею просить…
За рояль сел Борис. Зоя предложила спеть дуэт вместе с Лидой. Затем вдруг попросила Бориса принести скрипку, и тогда полились звуки народных мелодий, которые когда-то на скрипке исполнял ее отец. Эти мелодии не раз напевала ее мать. Матрена Григорьевна тихо шептала:
— Ах, доню, доню!..
Отложив скрипку, Зоя попросила спеть что-нибудь Лиду. И наконец, запела сама:
Чого ж вода каламутна…
Профессор, словно догадываясь, о чем думает Гирш, сказал ему:
— У Зои большие способности…
Семья Соболевских проводила гостей до самой гостиницы. Матрена Григорьевна в душе торжествовала.
В первые минуты после ухода Соболевских Зоя не могла понять, почему у нее на душе остался неприятный осадок. Соболевские приняли их с искренним радушием. Борис не давал понять, что приглашению родных Зои в его семью придает какое-то особое значение. И все же, когда Зоя вернулась в общежитие, ей стало не по себе.
Она перебирала в памяти все, о чем говорилось у Соболевских. Как будто ничего особенного и не было. В чем же дело?
Наконец поняла: ее пребывание в доме Соболевских носило характер своеобразных смотрин.
— Неужели? — подумала Зоя вслух.
Ну да, так оно и есть. Теперь понятно, почему Розалия Александровна так внимательно разглядывала ее, почему Борис уделял столько внимания ее матери и не жалел похвал Гиршу. Борис, наверное, считает, что он осчастливит Зою, если введет ее в свою семью…
В комнате было темно. Зоя не включала свет, словно боялась, что при свете рассеются ее сомнения, а ей хотелось додумать все до конца.
Вдруг она представила себе Павла, его ясный, серьезный, вопрошающий взгляд.
«Неужели, — казалось, спрашивал Павел, — все, о чем мы говорили с тобой на берегу реки, забыто тобой?»
— Нет! — громко сказала себе Зоя.
Не был спокоен и Павел. Уже в ту минуту, когда Зоя покидала длинный широкий коридор сельскохозяйственного института, он готов был догнать Зою и просить у нее прощения.
Что же удержало его? Ревность? Оскорбленное чувство?
Высокомерным он себя не считал. Воспитывали его комсомол, армия, они были для него хорошей школой.
С того дня, когда Зоя приходила в институт, на его душе лежал камень, Павел укорял себя: при виде Соболевского убежал из общежития, как мальчишка, дурно обошелся с Зоей в институте, когда она разыскала его. А ведь из-за нее, если быть откровенным с собой, он не поехал на Урал, остался в Дубовке. Сумел же он стать выше личного, настоять, чтобы она поехала учиться.
Все эти горькие раздумья не покидали Павла, когда он возвратился в Дубовку. Чтобы рассеять их, Павел написал Зое большое письмо, в котором откровенно рассказал и о своей ревности к Соболевскому, и о том, как глубоко любит ее. В какой-то мере, писал он, виновата и Зоя. Зачем ей этот Соболевский? Чего он ходит к ней?
Прошла неделя, месяц — ответа на письмо не было. Тогда его стала мучить другая мысль: не случилось ли чего-нибудь с Зоей? Правда, в Дубовку не доходило никаких слухов об этом. А может быть, от него что-то скрывают? Конечно, Матрена Григорьевна все знает о дочке. Хотя он и чувствовал неприязненное отношение к нему Зоиной матери, все же решил зайти к ней.
Дом Матрены Гурко стоял в центре села, рядом с домом Гирша. Оба дома приметные, под цветным шифером, огорожены невысоким затейливым забором. В обширном дворе протянулись мощеные дорожки. Сад и огород у Матрены и Гирша были общими.
Едва Павел приблизился к Зоиному дому, как почувствовал запах белой акации. Сирень уже отцвела, но Павлу казалось, что он чувствует и ее запах. Перед домом между ветвистыми яблонями стояла голубая скамья, на которой иногда сиживала с книгой Зоя. Вот у этой калитки с железной задвижкой он прощался с ней, а во дворе Зою всегда ждал беспокойный Гирш в белой рубахе.
Павел открыл калитку. Вокруг дома пестрели цветы, среди них выделялись красные маки. По краю огорода выстроились подсолнухи, вилась вокруг жердочек фасоль. По двору гордо расхаживала индейка с индюшатами.
Гревшийся на солнце потомок степных овчарок, серо-коричневый Серко, увидев Павла, прижал голову к вытянутым лапам и вопросительно посмотрел на знакомого ему пришельца рыжими глазами: мол, зачем пожаловал, уважаемый? Все же он не выдержал и для порядка несколько раз вызывающе тявкнул.
На пороге показалась Матрена Григорьевна; вытирая руки о фартук, она удивленно взглянула на Павла, но все же приветливо улыбнулась.
— Заходи, Павел Прохорович!
Назвав Павла по имени и отчеству, она в какой-то мере придала встрече полуофициальный характер.
Павел вошел в светлую, в три окна, просторную комнату, от которой в равной мере веяло и селом и городом. Зеркальный шкаф, стулья, диван, люстра напоминали о городе. Ковровые дорожки, цветы в кадочках, фотографии в рамочках, гарусные салфетки на телевизоре, запах чабреца и мяты говорили о том, что это сельские жители.
На этажерке на видном месте лежала подаренная им книга «О вкусной пище».
В доме Матрена Григорьевна сменила полуофициальный тон на откровенное радушие. После некоторых общих фраз о дубовских новостях Павлу не терпелось спросить, часто ли Матрена Григорьевна получает от Зои письма.
Со своей стороны, Матрена Григорьевна сейчас по-иному смотрела на Павла, против воли признаваясь себе: «А ведь каким видным, каким самостоятельным, культурным стал этот Павел».
Собственно говоря, она впервые после его возвращения из армии столкнулась с ним так близко.
Зоина мать все увидела: и хорошо сшитый серый костюм, и белую с крахмальным воротничком рубашку, и красивый галстук, и смелый, открытый взгляд. Одним словом, парень хоть куда.
И вообще он стал выделяться в Дубовке. Через три-четыре года станет инженером. Да, такой, как Павел, может далеко пойти. Из Дубовки вышли на большую дорогу многие.
Не давая Павлу приступить к главному, Матрена Григорьевна гостеприимно предложила:
— Пойдем, Павел, у меня как раз вареники с творогом и с вишнями горячие, угощу…
Они перешли в другую комнату, которая служила столовой, хотя тут у стены стояла широкая кровать. Из столовой узкая дверь вела в Зоину комнату: Зоя смотрела оттуда на Павла, портрет ее висел напротив дверей.
— Садись. Садись, Павел. — Матрена Григорьевна поставила на стол расписную мисочку с варениками, рядом поставила сметану и налила в высокую рюмку крепкой наливки.
Павел попробовал отказаться, но услышал:
