Суббота. Можно не париться, сегодня нет пар. А если бы и были — париться все равно бы не было смысла, судя по освещению — сейчас реально часа три, я все равно бы везде опоздала.
Ощущения после ночи — как после целого дня на скалодроме. Первые пять минут я не хочу даже шевелиться. И не шевелюсь, перебирая каждый миг этой сумасшедшей ночи. Я, конечно, понимала, что у Вадима очень изощренная фантазия, но понимала я это очень смутно. Сейчас же пальцами скольжу по отпечаткам веревки на своих запястьях и улыбаюсь. Сейчас я представляю чуть точнее. И какое же это кайфовое ощущение…
Все-то у меня с Вадимом в первый раз получается…
Первый раз просыпаюсь с мужчиной в одной постели. Первый раз просыпаюсь, будучи абсолютно голышом, даже без трусов, у меня вчера попросту не хватило сил сползти с кровати и найти этот дурацкий предмет одежды.
Переворачиваюсь с боку на бок и смотрю… Во все глаза смотрю. Мой спящий хищник — это нечто завораживающее. Какая жалость, я-то думала, что хотя бы во сне он милый и уютный, ага, сейчас, раскатала, зайка, губешку, подбирай скорей.
Опасный, даже во сне. Только спящий.
Я, пожалуй, с первой нашей встречи не видела Вадима раздетым. Он предпочитает секс без раздевания, точнее — с раздеванием меня. Сам может только брюки расстегнуть. Сейчас же утро, и он спит без одежды, и это просто раздолье для моих глаз.
Голая кожа его плеч такая гладкая, заманчивая. Я помню его кожу на вкус, и мне мало, я хочу больше. Блин, дайте мне волю — облизала бы всего, что называется, только разреши, хозяин.
Из-под одеяла выбираюсь максимально беззвучно. Не хочу его будить, вот правда. И не страшно, просто не хочется его беспокоить.
Моя одежда исчезла куда-то без следа. Интересно, может, это коварный план, чтобы я и по его дому передвигалась голышом? Ну, может, конечно, но прислуга же у него есть наверняка. Пока не выясню — не рискну раздетая выходить из спальни.
На глаза попадается брошенная на какой-то претенциозный стульчик голубая рубашка Вадима. Кошусь в его сторону, прихожу к мысли, что вряд ли он обидится, и реквизирую рубашку как трофей.
Когда гладкая ткань касается голой кожи — я замираю, наслаждаясь этим ощущением, а потом утыкаюсь в рукав, чуть повыше локтя. Бо-о-оже, она же пахнет Вадимом… Аж в глазах темнеет от кайфа. Так бы стояла и дышала, еще бы не было естественных потребностей организма…
Рубашки не то чтобы длинная, но мне хватает, чтобы прикрыть ею пятую точку. По пути в сторону выхода замечаю свой клатч, прихватываю его с собой.
Ванная находится совсем рядом со спальней и туалет рядом с ней. В ванной — меня ждет новая зубная щетка и я даже зависаю, размышляя — неужто Вадим знал, насколько сильно меня размажет в театре? Нет, вряд ли предполагал, что именно так, но неужели намеревался забрать? Или это не для меня зубная щетка? Может, просто предполагал, что если с ним не поеду я — прихватит какую-нибудь другую девочку?
Смотрю на себя в зеркало, на себя, растрепанную, с припухшими искусанными губами, в дягилевской рубашке на голое тело, и с черной кожаной полосой, нежно обнимающей шею.
Только сейчас замечаю монограмму “ДД”, закрепленную на гладкой коже ровно под моим подбородком.
Снимаю ошейник, задумчиво смотрю на него, верчу в руках, потом больше для самой себя пожимаю плечами и надеваю ошейник снова.
Я — девочка Дягилева. И нефиг придумывать голословное обвинение на основании новой зубной щетки. В постели Вадима сегодня спала я, ошейник мой, и зубная щетка тоже. И пошло оно все. Я уже говорила же — если не доверять тому, кого я называю Хозяином, то кому в таком случае можно доверять? Если он мое доверие реально обманет, вот тогда я ошейник и сниму. Не раньше.
Я никогда не видела на телефоне двести семнадцать пропущенных вызовов. Звонила Маринка, звонила Эльза, звонил папа. Звонила даже моя почти что бывшая свекровь — Маргарита Аристарховна, но вот уж ей-то я точно перезванивать не буду.
Первым делом набираю папу.
Надеюсь, вчера до второго инфаркта я его не довела…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Папа снимает трубку так быстро, что я даже не успела услышать гудка.
— Соня… — И голос тревожный-тревожный. Но… Живой. Папин! Фух!
— Привет, пап, — он не увидит моей вусмерть виноватой улыбки, которая сама по себе вылезла на мои губы.
— С тобой все нормально? — хрипло спрашивает папа. — Ты… У него?
— Я у Вадима, да, пап. — Чтобы произнести эту фразу на одном дыхании мне приходится закрыть глаза. Для меня это все равно что выдернуть чеку из гранаты, даже сейчас. Вчера я была злая, вчера решимости во мне было больше.
Впрочем моя “граната” прямо сейчас молчит с той стороны трубки, и только по хриплому дыханию я догадываюсь, что он все еще держит телефон в руке, а не упал на пол с сердечным приступом.
— Дочь… — потерянно произносит папа и замолкает снова.
— Пап, я знаю, что тебе он…. не нравится, — очень смягчая ситуацию начинаю я. — Но он много для меня сделал.
— Много? — папа явно не ожидал услышать этих слов. — Что он сделал? Когда успел?
На самом деле мне, наверное, не стоит сейчас об этом, но я рассказываю. С самого начала, что когда сбегала от Баринова в первую брачную ночь — спрыгнула прямиком в номер Вадима. Потом — как он вывел меня из отеля — и папа с той стороны трубки тихо стонет от этого рассказа. Как подобрал меня сбежавшую из дому голышом. Как я от него сбежала с Маринкой. Как Вадим приставил ко мне охранника, и этот охранника сломал Баринову нос. Как Вадим же отвез меня в клинику, когда у меня сдали нервы.
Про суаре я молчу. Ибо… Ибо нет, это будет мое, тайное, папе об этом знать не обязательно.
— Пап, все в порядке? — тихо спрашиваю я после того, как заканчиваю свой рассказ, а молчание с той стороны трубки затягивается.
Нет, я знаю, что не все. Ничего не в порядке, вокруг меня творится бедлам.
— Ты ведь понимаешь, что он меня этим достать хотел? — тихо спрашивает папа, явно все еще обрабатывая все, мной рассказанное.
— Да, — спокойно откликаюсь я. — Сразу понимала. Но… У нас зашло дальше. И я очень хочу остаться с ним. Понимаешь?
— Ты довольно жестко мне это вчера показала, — медленно откликается папа, — знаешь, я и до этого понимал, что упрямством ты в меня пошла, а вчера… Вчера увидел свой характер в самом невозможном разрезе.
Я снова жмурюсь, припоминая вчерашний вечер. И нет, не жалею ни секунды, но все-таки перед папой… немного неловко. Ну… Может, и не так уж немного!
— Сильно громко разнеслось? — виновато спрашиваю я.
— Громко, — папа с той стороны трубки невесело усмехается. — Ролик с твоим коленопреклонением летает по соцсетям, наш сайт обвалился от количества посетителей. Ситуативно будет наплыв гостей, скорей всего, но репутацию в общем и целом мы капитально похерили. Да насрать на них сейчас, дочь, честно. И на репутацию.
Он какой-то странный. Будто раздавленный чем-то. Это я виновата?
— Сонь, — тихо произносит отец, отвлекая меня от очередного приступа самоедства. — Я перед тобой очень виноват. Очень. Прости.
Я беззвучно открываю рот, пытаясь собрать челюсть с пола. Боже, я думала, мне сейчас устроят что-то типа “руки в ноги и немедленно домой”, а передо мной извиняются. Неужели что-то случилось, что папа понял, где именно был не прав? Может, это план такой, чтобы я домой вернулась?
— Ты же не будешь мешать мне с Вадимом, да, папа? — я, наверное, перебарщиваю с настроженностью, но… Но если честно, я имею на неё право.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Папа с той стороны трубки невесело вздыхает.
— Я хочу, — с горечью произносит он, — ты же ведь не понимаешь, во что суешься, Соня, какой отец захочет для своей дочери такого? Не говоря уже о… Нем.
Да, имя Вадима папе по-прежнему сложно выговаривать…
— Я разберусь, пап, — твердо возражаю я. — Я набью свои шишки, заработаю свои шрамы. Мне нужно это сделать самой.
