В примечании говорилось, что через эту узкую островную протоку могут при необходимости проходить суда с малой осадкой и шлюпки, но только во время максимума прилива, когда вода поднимается над камнями, перекрывающими один из выходов протоки. Сейчас уже начался отлив. Получалось, что выйти из протоки с противоположной стороны острова яхта не сможет до прилива. Значит, в запасе есть шесть с лишним часов.
«Один — ноль в вашу пользу, командир, — вынужден был признаться Волохов. — Теперь все в порядке, яхта в западне». И отдал команду ложиться кораблю в дрейф.
Тучи сползли куда-то за горизонт, обнажив край чистого, вытканного звездами неба. Ветер начал выдыхаться, слабеть. Но волны все еще не унимались: они медленно, как бы тужась из последних сил, поднимали корабль на покатых, натруженных хребтинах, а потом, не удержав, роняли его. Вода широко, разгульно раскатывалась по палубе, ударялась в задраенные наглухо люки и двери.
Командир все не возвращался. Волохов начал волноваться. Время шло, пора было инструктировать группу захвата и спускать на воду катер. Только Назар Петрович будто умышленно не торопился, он продолжал переговариваться по рации с комбригом. Волохов еще больше удивился, когда с разрешения Шкрябина по трансляции объявили: «Команде пить чай». Похоже было, что командир затевал с «голубой акулой» какую-то странную игру в поддавки.
Когда Волохов спустился в кают-компанию, все свободные от вахты офицеры сидели уже за столом. Раздавались негромкие голоса, звон посуды. Причесавшись перед зеркалом и одернув китель, помощник прошел к своему месту.
— Прошу разрешения к столу, — обратился он к командиру, сидевшему в кресле во главе стола.
Тот кивнул, мельком глянув на помощника. Судя по всему, Назар Петрович пребывал в отличном настроении. Волохов это сразу определил по его весело блестевшим глазам. Более чем обычно возбужденными и разговорчивыми казались сидевшие за столом офицеры.
Общим вниманием владел командир БЧ-5 капитан третьего ранга инженер Николай Власович Хлопов, который и возрастом и званием был старше всех присутствующих. Дородный, с густой, дочерна просмоленной бородой и румяным лицом, он напоминал добродушного сельского попа. Вальяжно раскинувшись в кресле, механик басил, обращаясь взглядом к командиру:
— Давненько не бывало такой бешеной скачки. Дизеля что лошади храпели, а не выдали, родимые. Обороты выжали до полного и… чуть сверх того. Вот когда каждый поршенек чувствуешь, как собственное сердце. Я так думаю, что техника всегда отдает чуточку больше возможного, если к ней с человеческим подходом. И мотор бывает, когда надо, с понятием, что ли…
— На то вы и инженер, Николай Власович, чтобы в двигателе чувствовать его душу. Но эта самая душа непременно должна присутствовать в любом другом действующем механизме, приборе. Тогда и весь корабль можно воспринять как существо одушевленное, нечто вроде доброго коня, который в бою никогда не подведет. — И спросил Волохова, уловив его усмешку: — Вы не согласны?
— Да как вам сказать, — пробурчал тот, пододвигая тарелку. — Лично мне сравнение флота с кавалерией несколько режет ухо. Но что касается сегодняшнего случая, то стоило ли вообще скакать бешеным галопом только ради того, чтобы согреться?..
— Стоило, Валерий Кузьмич. — Командир прятал в глазах улыбку. — Обиделись на меня? Напрасно. Я только хотел, чтобы вы самостоятельно пришли к моему решению.
После ужина, когда офицеры начали расходиться из кают-компании, Волохов сказал Шкрябину, продолжая начатый разговор:
— Я перечитал лоцию и признаю свою вину. Недоглядел. Но, честное слово, ваше решение на этот раз до меня не доходит… И что мне, естественно, неприятно.
— Иными словами, не понимаете, почему мы не выслали группу захвата?
— Точно так. Решительно не понимаю. — На серьезном гладко выбритом лице Волохова застыло настороженное недоумение.
— Высылать группу захвата — значит рисковать людьми при такой крутой волне. Да еще надвигается ночь. А яхта от нас и так никуда не денется.
— А если поднимется вода? Вильнет «акула» хвостом — только ее и видели.
— Не успеет. Другой выход из протоки перекроет сушковский СКР. Он уже на подходе.
— Сушков может опоздать.
— Едва ли, не такой это командир, чтобы нарушитель за здорово живешь ушел от него. Знаю Сушкова, а потому верю ему.
— Но ведь есть же еще и право на риск!
— Безусловно, есть, но только оправданное, если хотите, в безвыходном положении. Я много думал об этом. В сущности, вся наша служба представляет определенную степень риска. Но мы просто привыкли к нему и не чувствуем никакой опасности, сопутствующей этому понятию. Конечно же, многое зависит от случая. Но в чем я твердо убежден: именно от человека зависит, чтобы противопоставить любой случайности свой ум, силу воли, характер. Вот тогда не будет страшен никакой риск.
Заметив, что вестовые начали приборку, Шкрябин поднялся и кивнул помощнику: мол, нечего людям мешать досужими разговорами… Надев куртку, он вышел из кают-компании. Узкими коридорами и трапами, минуя плотно затворенные двери офицерских кают, кубриков и рубок, выбрался на ходовой мостик.
За бортом было темно и ветрено. Яркий луч прожектора, пронзая толщу мрака, беспрестанно освещал выход из протоки, который из-за громоздившихся над ним скал напоминал жадно раскрытую пасть какого-то чудовища. Волны ходили тяжело и медленно, будто колыхавшийся после шторма океан никак не мог отдышаться.
Схоронившись за ветробойным стеклом, куда не задувало ветром, Шкрябин вынул из кармана сигареты и начал щелкать зажигалкой. Спустя несколько минут на мостик поднялся и Волохов. Пристроившись рядом, он тоже закурил. Оба долго молчали, затягиваясь табачным дымом.
Наконец командир распорядился:
— Можете идти отдыхать, Валерий Кузьмич. Остаюсь на вахте я.
Всю ночь сторожевик, изредка подрабатывая моторами, дрейфовал у острова. Сигнальщики ощупывали прожектором прибрежные скалы. «Голубая акула» будто растворилась в кромешной тьме. Можно было подумать, что ее давно и след простыл, но интуиция подсказывала Шкрябину, что яхта здесь, что она затаилась в какой-нибудь щели и ждет лишь подходящего момента, чтобы незамеченной выскользнуть из протоки.
За полночь радист доложил Назару Петровичу о полученном РДО[43]. В нем сообщалось, что вышедший им на помощь корабль прибыл в назначенный квадрат и занял позицию с противоположной стороны острова. На его борту находится командир бригады капитан первого ранга Николин.
Ближе к утру заштилело. Океан выглядел безжизненным и серым, каким бывает лицо измученного болезнью человека. Холодный бриз дышал туманом и сыростью. Начался прилив. Вахта усилила наблюдение. Сквозь рваные клочья тумана, стелившегося у самого берега, отчетливо просматривался выход из протоки.
Волохов появился на мостике бодрый, выспавшийся. От его гладко выскобленных щек пахло одеколоном.
— Ну и погодка! — сказал он, энергично ворочая под меховой курткой плечами.
— Да уж, хорошей не жди, — отозвался командир, отрывая бинокль от покрасневших глаз. — Океан, как говорится, теперь будет с ветерком на штормовой подкладке, каждой волне поклонишься.
Шкрябин, устало облокотившись о плоскую крышу ходовой рубки, чувствовал после долгой бессонной ночи непомерную тяжесть кожи куртки и стылую тесноту яловых сапог.
— Соснули бы, товарищ командир, — участливо предложил помощник.
— И хотел бы, да не могу: граница диктует свои законы, не в моей власти ими пренебречь.
— Вы говорите так, будто граница какой-то злой рок, который навязывает свою непреклонную волю.
— Отнюдь нет. Это существующая объективная реальность, которую недостаточно только осознавать, понимать холодным рассудком. Ее нужно чувствовать… Даже во сне.
— Ну, знаете, это что-то из области мистики.
— Может быть. Только без этого чувства нельзя на границе командовать кораблем.
— А я вот сплю как убитый, — с огорчением признался помощник, — пушками не разбудишь.
— И на здоровье. — Командир понимающе улыбнулся. — Да вы не расстраивайтесь, это чувство придет и к вам… со временем Оно не божий дар, не талант, от рождения данный, — сама граница воспитывает его. Оно непременно переходит по наследству к каждому, кто всходит на командирский мостик. От меня оно перейдет к вам, а от вас — к штурману Кустовому.
Откуда-то из-за острова докатился отдаленный гул, нечто вроде грохота сокрушающего горного обвала. И снова настала тишина. Слышался лишь неумолчный гомон чаек, гнездившихся в расщелинах.
Шкрябин и Волохов переглянулись.
— И тогда заговорили камни… — изрек помощник. — Это уже интересно.
— Это логическое завершение, — сказал командир и сделал рукой движение, будто на воображаемой шахматной доске поставил фигуру, означавшую для противника мат.
