— А не пора ли, батенька, взять рифы? Все уже вроде на пределе для такой площади парусов, не уменьшить ли се?
— Ньет. Сейчас ньет. Только ход потеряем. Вот если еще посвешеет, тогда нужно будет.
— Добро. Так и будем считать, — после короткой паузы согласился Хоттабыч и, повернувшись к своему помощнику всем корпусом, спросил: — Почему это вы до сих пор на руле? Время вашей вахты давно истекло.
— Та. Теперь можно смениться. Кости, кур-р-рат, что-то занемели.
— Вот видите! — оживился Хоттабыч. — А вы мне вчера: «В вашем возрасте…» Нет, батенька… — Не закончив фразу, Хоттабыч повернулся к Сосняге, стоявшему рядом: — Вы что-то хотите сказать, Роман Васильевич?
— Товарищ адмирал, прошу разрешения заступить на вахту у руля.
— Добро.
— Курс видите сами, паруса — тоже, — произнес Крабик, передавая румпель Сосняге. — Итем тлинной лавировкой. При малейшем усилении ветра смените паруса на штормовые. Вот так. Спокойной вахты и ровного ветра.
— Вахту принял, товарищ адмирал.
— Добро.
Крабик внимательно посмотрел на Вячека, обнявшего мачту, и озабоченно, чуть слышно произнес:
— А матрос-то наш что-то не того. Ньет, не того. Надо его рапотой занять.
Хоттабыч молча кивнул в знак согласия. Вскоре Вячек — бледный, с широко раскрытыми глазами, но упрямо сжатыми посиневшими губами — вяло завозил шваброй по мокрой палубе. Чтобы он случайно не упал за борт при очередном резком крене или рывке яхты, Крабик заставил юношу надеть страховочный пояс, привязанный линем к мачте. Хоттабыч, довольно прочно стоявший на широко расставленных ногах, незаметно переместился ближе к родственнику и, не отрывая бинокля от глаз, боковым зрением следил за племянником, еще недавно жаждавшем шторма, шквала и иной морской прелести, а теперь совершенно скисшего от пустячного свежака.
— Вскройте-ка, батенька, свое ужасное, но, видимо, нужное кое-кому приобретение, — поводив носом, распорядился Хоттабыч. — И где вы только его достали?
Крабик, заговорщически подмигнув начальству, спустился в кокпит и одним ударом топора вышиб у бочки днище.
— От та! Ну и аромат! — шмыгнул носиком Крабик и юркнул в люк.
Втиснувшись в крохотный камбуз — выгородку, в которой размещались двухкомфорочная газовая плитка, разделочный столик, являющийся одновременно и крышкой моечной раковины, полочка для кухонных принадлежностей, шкаф для немногочисленной посуды, — Крабик принялся готовить первый после выхода из Ленинграда завтрак для экипажа яхты. Хоттабыч оторвался на мгновение от бинокля и попросил Крабика:
— Если вас не затруднит, батенька, то сделайте мне тарелочку овсяной каши на воде.
Неподалеку от камбуза, в кубрике, за миниатюрным столиком расположился Брандо со своим маленьким приемопередатчиком. Присоединив к нему проводничок, ведущий к антенне, роль которой исполнял один из металлических тросов стоячего такелажа, радист в назначенное для сеансов связи время впервые за рейс послал в эфир свои радиопозывные. На лице Брандо светилось столько азарта, словно он играл в рулетку, а ставкой являлась жизнь. Впрочем, кто знает, что может оказаться впереди и от кого будут зависеть жизни всех членов экипажа?
«Приписная станция» — радиостанция, с которой ему предстояло держать связь во время плавания, — услышала Брандо сразу: не успел он отстучать свои точки и тире и переключиться на прием, как в наушниках раздался ответный писк морзянки. Резко повернувшись, он сказал Крабику:
— Чиф! Вот дают они там. Даже по «ноль три» не отвечают так быстро.
Хитроватое лицо Брандо излучало радость, восхищение, гордость по поводу своего детища. Однако и буря чувств, охвативших его, не помешала завязать короткие разговоры со многими коротковолновиками-любителями, желавшими ему успехов в начавшемся плавании.
Выключив аппаратуру и сняв наушники, Брандо свернул свое хозяйство и, весь сияющий, как новый пятак, вылетел на палубу.
— Мастер, — обратился он к Хоттабычу, как во всем мире моряки обращаются к капитанам судов. — Связь есть! И всегда будет! И притом вполне надежно.
— Добро. С почином, батенька. Обрадовали. Что-нибудь есть нам?
— Только пожелания счастливого плавания, мастер.
Их разговор перебила команда, поданная Соснягой:
— К повороту!.. Поворот оверштаг!
Хоттабыч хотел что-то сказать Сосняге, но яхта уже шустро покатилась вправо, выпрямилась и пересекла носом линию ветра. И в то же мгновение над самой головой Сосняги, чиркнув по макушке, со свистом пронесся гик, перекинувшийся с одного борта на другой. Громко хлопнули паруса, и яхта легла на новый курс, резко накренившись на правый борт.
Вячек, не успевший схватиться за что-нибудь надежное, поехал по мокрой палубе к ее краю Однако его вовремя перехватил Брандо:
— Ты куда, мужик? Работа еще не закончена, а ты? Нехорошо! Скажи спасибо, что чиф не видел, а то бы.. Поэтому драй! А уши держи топориком: команды подаются не для развития легких. Ну, давай, жми!
Немного побледневший от неожиданности происшедшего Сосняга медленно произнес:
— Ишь ты!.. Вроде малость не того.
Хоттабыч поморщился, повернулся к Сосняге и ворчливо заметил:
— Мягче надо, батенька. Мягче. А то вытряхнете за борт.
— Уше, — послышался голос Крабика из люка.
— Что уже? — поинтересовался Хоттабыч.
— Ваша офсянка уше. Тю-тю. Улетела.
Примерно в это же время было установлено, что при крене на правый борт готовить на плитке нельзя из-за того, что перильца для удержания посуды оказались непредусмотренными. Впрочем, чуть позже выяснилось, что если еду нельзя готовить при крене на правый борт, то при крене на левый нельзя мыть посуду в раковине: вода не только не вытекает из нее, но при вынутой пробке даже бьет фонтаном из сливного отверстия, заполняя раковину до краев и переливаясь через них на паелы помещения.
Обнаружив такие непорядки на камбузе, Крабик почесал затылок, сказал: «Так не есть корошо» — и, достав инструмент из своего чемоданчика, принялся колдовать над плиткой.
— Юхан Оттович, что же это вы, не отдохнув после вахты, сразу принялись за работу?
— Та еще успею оттохнуть. А это дело не терпит отсрочки.
К моменту, когда требовалось подумать об обеде, на плитке уже можно было и варить и жарить независимо от крена яхты.
— Та. Вот теперь корошо, — улыбнулся Крабик, раздавая миски с кислыми щами, такими густыми, что в них стояла ложка. — Раковину же притется стелать чуть позже. После вахты.
— Вот именно — позже, — откликнулся Хоттабыч. — А сейчас извольте, батенька, лечь спать. Посуду помоет наш молодой матрос, которому это положено по штату. И ужин приготовит он же.
— Я… — начал было Вячек, но его перебил Хоттабыч:
— Ничего, сможешь. Я тоже в свое время не мог. А потом заставил себя. Да еще боцман помог. Цепочкой от дудки. Будь здоров врезал. Вот и ты, милейший, должен смочь. Ясно?
— Ясно. На физическое насилие — не имеете права!
— Тогда берись за дело.
— Лады. Только можно я буду все делать в кокпите? А то там…
— Устраивайся около бочки. Очень муторно будет — возьми в рот капустки. Возьми. И соси. Поможет.
— Спасибо, капитан…
Собрав грязную посуду в тазик, Вячек, бледный, с тенями под глазами и синими губами, тяжело сел на слани в кокпите. Рядом, словно монумент, возвышался Анатолий Юрьевич, властной рукой сжимавший румпель и попыхивающий ароматным дымком из трубки, зажатой зубами. Чем пахло сильнее — «кэпстэном» или капустой, — сказать было трудно. Во всяком случае, «амбрэ» было не только неповторимым, но и невообразимым.
Брандо, сидевший на крыше рубки, одной рукой сжимал шкоты обоих парусов, а другой — неизменный магнитофон, дрожащий от каскада извергаемых звуков. Глядя на двух яхтсменов, находившихся в кокпите, он подумал: «Удивительно, что они родственники. Это же, как говорят в Одессе, две большие разницы. Хоттабыч ближе Нептуну, чем этому юному искателю морских приключений».
Усевшись поплотнее, чтобы не ерзать по сланям при бросках яхты, Вячек начал осваивать премудрости драйки посуды на качке. Только правая рука не столько терла бока кастрюль и мисок, сколько шарила в бочке с квашеной капустой.
«Черт бы побрал этот аттракцион — помесь «американских гор» и русской карусели! Интересно, будь он в парке культуры и отдыха, много нашлось бы желающих?..»
Грустные размышления Вячека прервал громкий голос Брандо:
— Эй, мужик! Не увлекайся капустой!
— А вам что? Жалко?
— Не ее, а тебя.
«Ну, это еще как сказать», — усмехнулся Вячек.
Он порозовел и впервые полноценно улыбнулся — на все имевшиеся двадцать восемь зубов (зубы мудрости у него пока еще отсутствовали). Поскольку на судне каждому его обитателю всегда находится работа — там подтянуть, здесь ослабить, подрегулировать, это заменить, — день прошел незаметно, в домашних хлопотах. К ночи все здорово устали и измотались, тем более что качка не в радость и старым морским волкам, хотя они и стараются не показывать этого, а для молодых (или еще не втянувшихся) — и говорить не приходится. Одним словом, ночные вахты на сей раз решено было сократить вдвое, ибо район для плавания был тяжелым. Благодаря мерам, принятым, естественно, на научной основе, труд вахтенных рулевых был значительно облегчен, и потому ночь прошла относительно спокойно. На следующий день, когда солнце приближалось к зениту, Брандо тронул еще спящего Соснягу за плечо:
