обещала, делюсь с вами выводами, что удалось сделать за столь ограниченное время.
Степан — не английский шпион, здесь вы допустили промашку. И вообще не шпион. Он просто не может им быть, так как действительно не знает никаких языков, кроме русского, это совершенно точно. Английский ему знаком, но в столь малой мере, что я бы не отказалась посмотреть в глаза тому учителю, если таковой был, чтобы запомнить и не доверить ему случайно свою кошку. Краткий набор слов, половина которых относится к лексикону портовых грузчиков — не спрашивайте, откуда я имею представление о подобном, — не может считаться знанием языка. Ещё печальнее дела обстоят с французским — его Степан совершенно не понимает, хотя несколько раз пытался повторить странную фразу, подслушанную, вероятно, у голодающего нищего. Итальянский, этот язык живого пения — вы знаете, что он мой любимый, — неизвестен Степану вовсе. Интереснее всего дело обстоит с немецким, но и здесь в его голове только обрывки военных песен о том, что немецкие солдаты и офицеры не сдаются. Латынь для него — тёмный лес. Можете мне не верить, но всё именно так, как я вам пишу.
Одновременно с этим Степан великолепно владеет русской речью — во всем её многообразии. Надеюсь, вы поймёте, о чем я, без пояснений.
Он действительно пишет стихи, и стихи прекрасные. Здесь я должна повиниться. И ещё раз попросить у вас прощения. Дело в том, что я показала вашего управляющего всем, кто оказал мне честь скрасить вчерашний вечер. Иными словами, к вечеру нынешнему весь город будет судачить не только о несчастии, постигшем государя, город и всю Россию, но и об удивительном крестьянине господина Пушкина, который пишет стихи не хуже своего барина. Вот это — самое невероятное, и не слушай я собственными ушами, не наблюдай реакцию господ, куда как более разбирающихся в поэзии и вам известных, то вряд ли поверила бы сама. Все сходятся во мнении: поэтический дар у Степана можно оценивать только в одной степени — превосходной. Его стихи разнообразны, сильны, проникновенны. Ёмкость образов, острота мысли. Здесь вам, впрочем, лучше обговорить подробнее с теми из ваших друзей, кто объяснит куда лучше и точнее моего.
Самое сложное и непонятное, загадочное — это его воспитание. Оно определённо есть. Одновременно его нет. Я не могу понять, кто, где и как растил этого человека. Быть может, он представитель тех личностей, что талантливы от рождения, по природе? Сперва казалось так, но после я поняла ошибку. Нет, он не нахватался где-то манер. Человек копирующий — смешон, жеманен, нелеп. Взять хотя бы нашего Никитенко. Степан совершенно иной. Он не подражает, но и не ведёт себя, словно дикарь, хотя порою может сложиться и такое впечатление. Он ведёт себя так, будто годами жил в обществе, но... нет, не могу объяснить словами! Это меня тревожит. Степан умеет остановиться там, где остановится лишь культурный человек, чувствует нюансы и моменты, недоступные выросшему в среде плебеев. Он не боится — на самом деле не боится и не испытывает пиетета к чинам и званиям, словно равное обращение со всеми ему привычно и естественно. Согласитесь, с настоящим крепостным этого быть не может. Именно поэтому я и поняла ваши подозрения на его счёт. На вашем месте, возможно, я тоже заподозрила бы невесть что. Оставляю это вам и льщу себе надеждой, что вы будете столь же благородны, сколь и умны, и поделитесь со мною, когда поймёте. Ещё раз прошу меня простить.
Всегда ваша, Долли».
— Час от часу веселее, — пробормотал Александр, внимательно глядя на похрапывающего Стёпу, — ты у нас всё же ещё и поэт.
Глава 21
В которой подтверждается пословица, что муж и жена — одна сатана.
К концу января у Пушкиных неожиданно закончились деньги. Печальное известие сообщил барину Степан, не отказав себе в удовольствии некоторого злорадства.
— Ты, должно быть, шутишь, — не принял на веру Александр Сергеевич, — мы никак не могли истратить сто тысяч так скоро.
Степан торжественно, с чинным достоинством управляющего, положил на стол пухлую папку, где находились аккуратно сложенные счета, включая самые незначительные.
— Вот!
— Что это? — брезгливо отодвинул от себя папку Пушкин.
— Счета всего, ваше превосходительство.
— И что ты мне суёшь эти бумажки? — Александр со вздохом всё же взял папку и открыл.
— На что истрачено, барин. Каждая копеечка.
— Прямо каждая?
— Каждая. Ведение дел, Александр Сергеевич, есть не что иное как учёт и контроль. В основном.
Пушкин издал особо протяжный вздох и погрузился в изучение представленных бумаг. Степан ждал, внутренне ликуя. При всём уважении, совершенно неподдельном, что он испытывал к великому поэту, желание выпороть барина, его супругу и вообще большую часть известных ему дворян порою становилось очень сильно. Заставить их жить по средствам представлялось невозможным. Разумом Степан понимал, что вина в том не только их, но и системы, в которой крепостной мужик стоил от тридцати годовых доходов с него, — то есть наличие капитала, в десятки раз превышающего чистый доход, неизбежно ведёт к залогу имений и жизни в долг, но сердцем всё равно иногда чувствовал желание надавать тумаков этим «зажравшимся благородиям». Ныне ему предоставлялся момент осуществить нечто подобное, пускай и образно.
— Что за ерунда? — внезапно спросил Пушкин. — А портному ты зачем заплатил?
— За работу, — не понял Степан, — за все тряпки, то есть изделия, что были заказаны и доставлены в срок. Платья, фраки, новые мундиры, шляпки... там всё указано.
— Это я вижу. Но зачем ты платил?
— То есть как, барин?
— Но вот же. Семь тысяч восемьсот рублей. С ума сойти. Невероятно. И ты отдал?
— Так ведь приличное платье рублей пятьсот-шестьсот стоит. А хорошее от тысячи. Прекрасное платье, как метко выразилась барыня, пять тысяч.
— Где? — побледнел Пушкин.
— На отдельном листке, ваше превосходительство.
— Какое ещё платье за пять тысяч? Это моё годовое жалование.
— Платье действительно прекрасно, — хмыкнул Степан, — как у княгини С. Только лучше.
Пушкин быстро пересмотрел счета и
