Когда легли спать, Яшка подвинулся к брату, зашептал:
— А что это у них за машина?
— Не знаю.
— Наверное, она очень нужная — видал, какие в ней разные механизмы? Вот бы мину под нее подложить!
— Лежи… «мину». Где ты ее возьмешь?..
На другой день ребята осмелели. Они убедились, что ни офицер, ни его солдат не понимают по-русски. Солдат ходил, насвистывая немецкую песенку, и, казалось, не замечал ни ребят, ни матери.
— Свистит. Свистнуть бы его промежду глаз кирпичом, — сказал вслух Андрей.
— Вот был бы гут! — добавил Яшка.
Солдат чистил как раз сапоги. Услышав немецкое слово «гут», он повторил его и хлопнул ладонью по голенищу — вот, мол, как хорошо начистил: «Гут!» Ребята засмеялись.
— Балбес какой-то! Ты ему плюй в глаза, а он говорит: божья роса, — сказал Андрей. — Верно, пан, гут?
— Гут, — отозвался немец.
Понравилась Яшке такая игра. Они с братом кляли немца как только могли, глядя ему в глаза, и все время приговаривали: «Гут?» А немец кивал, соглашаясь, и тоже повторял: «Гут».
Как-то он открыл дверцу автобуса, стал что-то делать в нем. Ребята подошли поближе.
— Пан, можно посмотреть? — спросил Андрей, показывая то на свои глаза, то на машину. — Кукен, зеен, понимаешь? Айн момент?
Немец закрутил головой — нельзя.
— Что мы, съедим ее? Айн момент зеен?..
Солдат уступил, и они, толкаясь, заглянули внутрь. Глаза разбежались от множества выключателей, лампочек, проводов, от всей этой очень сложной аппаратуры.
— Да, — протянул Андрей, — ценная, видать, штука. Было бы чем — пустить бы ее на воздух.
— А можно подпалить, — предложил Яшка. — Тоже был бы гут.
— Гут? — спросил солдат.
— Гут! — похвалил машину Андрей. — Радиостанция?
Немец не ответил.
— Видал, какие у них машины, — сказал Яшка. — Правду говорили, что у немцев техника самая лучшая…
— Техника! — рассердился Андрей на братишку. — Больше слушай бабьи разговоры. Техника… Может, это и не немецкая, а чехословацкая или французская. А может, и американскую захватили.
— А у нас таких нет, — не унимался Яшка.
Не ответил ему Андрей: он тоже не видел таких машин. Обратился к шоферу:
— Пан, это немецкая машина, дойч?
Немец стоял возле радиатора и смотрел на ребят.
— Дойч, да?
В ответ солдат ткнул пальцем в радиатор и сказал на русском языке:
— Это наша машина. И не вздумайте сотворить глупость какую.
Сказал и пошел в дом. А ребята стояли как вкопанные. Если бы немец оглянулся, он увидел бы, как они побледнели, как в их расширенных глазах застыли одновременно испуг, удивление и радость отчего-то, чего они и сами еще не осознали.
Через день немцы уехали.
Рассказал Яшка об этом случае, посмотрел гордо на своих слушателей — вот, мол, какое происшествие было. И не с кем-нибудь, а с ним самим, сам видел, сам участник!
— Ну, а дальше? — спросил Григорьев.
— Уехали, — развел Яшка руками. — Уехали — и все.
— И ты решил, что это был наш?
— А что? Может, даже и офицер наш…
— Фантазер ты, Яшка, — отмахнулся Григорьев.
Разгорелся спор, стали строить разные догадки — кто могли быть эти немцы.
А поезд все шел и шел, колеса постукивали, вагон скрипел, и бежали мимо открытых дверей оголенные березки, ветлы, черные хаты редких деревень.
На другой день, проснувшись, Яшка увидел, как и вчера, спины лейтенанта и Петровича — они оба стояли, опершись о перекладину, и о чем-то разговаривали. Оказалось, Петровичу так и не удалось ничего разузнать о своих: поезд через его местность прошел на рассвете, на ближайшей от его села станции он даже не остановился. Петрович смотрел на сожженные деревни, вздыхал:
— Все спалил…
Лейтенант его успокаивал:
— Это возле дороги, а там, может, и не тронул. Вон Яков говорит же, что их Васильевку почти не зацепила война: наши обошли, а немцы драпанули и не успели ничего разрушить.
— Дай-то бог… — отвечал Петрович.
День прошел незаметно, солнце быстро перевалило на другую сторону поезда. Длинная тень от вагонов бежала по кювету, по откосам, и, как всегда, вечер на всех навевал какое-то грустное настроение. Каждый искал, чем бы заняться, но никому не хотелось ни разговаривать, ни читать. И все обычно молчали, о чем-то думали.
По подсчетам лейтенанта поезд в Киев должен прийти ночью, поэтому он сказал Яшке, чтобы тот ложился спать и ни о чем не думал. Если что изменится, он его разбудит. Но ночь прошла, а Яшку никто не разбудил.
— Проехали Киев? — спросил он утром, еле продрав глаза.
— Давно, — отозвался Петрович. — Может, до самого Львова довезем тебя. Спи!
Но спать не хотелось. Яшка сполз с нар и встал рядом с Петровичем.
— Яка ж величезна наша держава! — проговорил Петрович. — Сколько едем — и все нет конца ей. Даже не верится, шо немец до Волги дошел. Поездом уже который день едем, а то ж с боями туда да обратно… Далеко пустили…
ЗЕЛЕНЫЙ ВЕЩМЕШОК
На каждой узловой станции лейтенант выпрыгивал из теплушки и бежал к коменданту. И всякий раз, возвращаясь, говорил Яшке: «Пока тебе везет — едем дальше».
В Луцке лейтенант задержался у коменданта дольше обычного. А когда вернулся, взглянул на своего «пассажира» как-то особенно, и Яшка понял, что предстоит расставанье.
— Да, Яков, дальше наши пути расходятся: ты на Львов, а мы на Ковель, — сказал лейтенант. — Но ничего, не горюй: я договорился с комендантом — он поможет тебе добраться до Львова. Тут уж совсем близко, пешком можно дойти — каких-нибудь километров двести, не больше.
Не нашелся Яшка что сказать: ему хотелось поблагодарить за то, что подвезли так далеко, и было очень тоскливо оттого, что приходится уходить от них. Все эти чувства теснились в его душе, и он не знал, как быть. Говорить обо всем — очень много, он не умел. Яшка взглянул на лейтенанта, на Самбекова, на Григорьева, который привел его в теплушку, — они стояли вокруг него молча, — и на Яшкины глаза сами собой навернулись слезы. Яшка хотел спрятать их, улыбнулся, но от этого слезы почему-то выкатились наружу, словно им стало тесно, и покатились по щекам. Яшка отвернулся, вытер рукавом глаза.
— Не горюй! — сказал лейтенант и похлопал его по плечу. — Будь солдатом!
— Да… я… ничего… — проговорил Яшка, сердясь на себя за слабость.
— Григорьев, у нас, кажется, есть лишний вещмешок? Тащи его сюда.
Григорьев нырнул под нары, достал вещевой мешок. Лейтенант положил в него две банки консервов, буханку хлеба, протянул Яшке.
— Зачем? Не надо, — стал тот отказываться.
— Бери, бери! Пригодится.
Петрович достал три больших куска сахара и тоже сунул в вещмешок.
— Кипятку где-нибудь попьешь.
Григорьев раскрыл вещмешок, вложил туда аккуратно книгу.
— От скуки почитаешь. Интересная книжка. Привет братухе передавай.
Растроганный такой заботой, Яшка только улыбался да смахивал украдкой совсем некстати наплывавшие слезы.
Лейтенант завязал вещмешок, помог надеть его на плечи, похлопал по спине.
— Пошли?
— Ни пуха ни пера, — сказал Григорьев.
— Счастливый путь, сынок, — напутствовал Петрович.
Яшка спрыгнул на землю. Возле вагона стоял Самбеков.
— А что ж я тебе дам, браток? — спросил он и, хлопнув себя по карманам, просиял: — Возьми вот это! — Самбеков протянул складной нож, на котором были еще ложки и вилка.
— О, ну зачем?! — замахал Яшка руками — уж очень дорогая штука была этот нож, Яшка не мог и мечтать о таком.
— Возьми, это трофейный, — сказал Самбеков.
Не понял Яшка, удивленно смотрел на Самбекова.
— Трофейный, понимаешь? У немца отвоевал, понимаешь? Бери, я себе еще достану.
Взял Яшка нож, повертел его в руках, проговорил:
— Спасибо… — и положил в карман.
— Ну вот, теперь ты всем необходимым снабжен. Пошли к коменданту, — сказал лейтенант.
Комендант, веселый дядька в капитанских погонах, был очень похож на Чапаева — усы и глаза точно такие же. Капитан это знал, гордился этим и старался походить на Чапаева и своими манерами разговаривать, ходить, размахивать руками. Бравый был капитан.
— Эй, Федька! — обращался он к ординарцу. — Скачи на восьмой путь и разыщи начальника эшелона. Что ж он не идет? Да живо! Смотри у меня! — и он подмигивал озорными глазами и разглаживал усы.
— Бегу, Василий Иванович, бегу! — козырял солдат и мчался на восьмой путь.
— Ишь, злодей… — добродушно ворчал ему вслед капитан, — Чапаем зовет меня. Ну, Чапай так Чапай, я не против. Верно, вояка? — обратился он к Яшке.
Яшка кивнул.
— Вот то-то и оно! Эх, мальчишки, мальчишки, и вам война не дает покоя. У меня такой же в Иванове с матерью остался… — И у капитана глаза погрустнели, стали задумчивыми.
