— От стерва! — Петрович выпрямился и долго смотрел на Григорьева, а потом философски заключил: — Ну шо ж, бывает…
— Но это еще что! — продолжал Григорьев. — Когда вернулся муж с фронта, она помогла своему второму мужу убить первого.
— Ой, ой, ой!.. — всплеснул руками Петрович и присел на ящик. — Фронтовика?! Вот же ж тыловая крыса! Ну ты дывы… — и рубанул решительно ладонью: — Расстрел! Таких надо стрелять! — Он обернулся к лейтенанту. — И в штрафную не посылать. Он там тоже увильнет и снова окажется в тылу. Стрелять на месте, верно?
Довольный произведенным впечатлением, Григорьев взял книгу и прочитал:
— «Встретил его, подозрению чуждого, ввел его в дом свой и, угостивши, зарезал, как режут быка возле яслей». Вот как.
— Ой, ой, ой!.. — ужасался Петрович. — Ну и что, расстреляли его?
— Нет. Был у фронтовика сын Орест, он отомстил за отца: убил и отчима и мать.
— Родную матерь не пощадил? Самосуд, значит, устроил? Ну, теперь его судить будут. Жалко хлопчика. Но ему можно заменить штрафной ротой. Вы как думаете, товарищ лейтенант?
— Думаю, можно, — усмехнулся лейтенант.
Заметив усмешку, Яшка решил, что они разыгрывают Петровича, и сам стал недоверчиво улыбаться, хотя до этого слушал разговор, раскрыв рот.
А Григорьев не унимался:
— И другой случай тут описывается. Тоже муж на войну ушел. Пока он там воюет, у него дома полон двор женихов — пришли свататься за жену. Красавица она у него была — Пенелопа. Она ни в какую не соглашается, а они стоят на своем: выбирай, мол, из нас любого. Так и живут у нее в доме женихи — человек сто. Едят, пьют. А она не дает согласия, потому как не знает — жив ли ее муж или убит. Он без вести пропал. Может, в плену, может, еще вернется. Во дела!
— Та шо ж то такое робится? Взять бы всех женихов да на фронт отправить, там они охолонули б трошки. Куда ж райвоенкомат смотрит? Вот тыловые крысы шо делают! И наверное, все бронь имеют?
— Не знаю, не написано.
— Где ж такое беззаконие творится?
— Это не у нас, в Греции.
— В Греции? Вот ты смотри, и там подлющий народ водится. — Петрович подумал и спросил: — Наверное, дело было в первую империалистическую?
— Нет, раньше, — закатил глаза Григорьев. — Еще до нашей эры.
— И уже такое творилось? Люди, люди, — закачал головой Петрович, принимаясь открывать консервную банку. Открыв, он вытер руки, взял бережно книгу и, отставив от глаз на вытянутую руку, стал читать по слогам: — Од… Одис… Одесса… Одиссея… «Одиссея», шо оно такое значит? Шось не по-нашему…
— Одиссей — так звали царя, про которого все тут описывается. Это к его жене свататься пришли женихи.
— Так он царем был?
— Маленьким.
— До нашей эры, говоришь? — переспросил Петрович. — Сколько ж это лет прошло?
— Тыщи три будет.
— И тогда уже воевали. А жили, наверное, еще в пещерах?
— Да нет. Дворцы у них были. Золотом, серебром украшали. Пшеницу, ячмень сеяли. Вино пили. Ничего жили. Только железа у них еще не было, не умели делать.
— А теперь без железа никуда, — проговорил Петрович. — Вот бы сейчас вдруг железо испарилось! Все, войне конец! Никаких машин, никаких автоматов… А на кулачки — мы бы живо расправились.
— Чепуха, Петрович, — вмешался в разговор лейтенант. — На кулачки теперь не надейся.
— Так я знаю, — засмущался Петрович, — я просто так кажу. Если бы…
— А пахать без железа как? Опять деревянной мотыгой?
— Попросить Зевса, он отпустит железа на плуг, — засмеялся Григорьев.
— Какого Зевса? — заинтересовался Петрович.
— Самого главного бога.
— Не знаю такого, — покрутил головой Петрович. — Давайте завтракать. Слезай, Яшка.
Все уселись вокруг ящика, заменявшего стол. Петрович на правах старейшего, как дома в семье, резал хлеб, клал его перед каждым на краешек «стола». Ели молча. Григорьев посматривал на Петровича, хотел что-то сказать. Наконец не выдержал, проговорил, кивнув на книгу:
— Очень религиозный народ был эти древние греки.
Петрович насторожился, но ничего не сказал. И тогда Григорьев продолжал:
— У них, Петрович, столько богов было — сосчитать трудно.
— Как это? — оживился Петрович.
— А вот так. На все случаи жизни, на все предметы у них свой бог. Бог ветра, бог моря, бог любви, бог огня, бог вина — ну за что ни возьмись — на все свой бог. А над всеми главный — Зевс.
— Как же так?
— А так вот. И жили боги на горе Олимп. У каждого бога была жена — богиня. И спорили они между собой, и дрались, и плутни друг другу строили.
— Хватит заливать. Врет ведь? — спросил Петрович у лейтенанта.
— Нет, на этот раз правду говорит.
— Не верит! — хмыкнул Григорьев. — Вот бывало так. Одна богиня хочет, к примеру, мне помочь, а другая, наоборот, сердится на меня за что-то, обругал я ее когда-то. И вот они начинают промеж собой из-за меня сварку. Одна посылает мне удачу, а другая — несчастья.
— Сказка, — сказал Петрович.
— Все легенды о богах сказки, — подтвердил лейтенант.
Петрович взглянул на него, хотел возразить, но не решился. А Григорьев продолжал:
— У них даже был бог — покровитель торговцев и воров.
Петрович усмехнулся.
— Это верно: где торгуют, там и воруют, тут должен быть один бог. Только это уже не бог, а бес.
— Нет, у них — бог. Гермес. И люди тогда, Петрович, ничего не делали без приказания богов. Вот, к примеру, был у Одиссея сын Телемах. Сидел себе дома да смотрел на материных женихов и не знал, что с ними делать, пока не явилась богиня Афина и не сказала ему, чтобы он поехал в другие страны да поразузнал об отце, где он и что с ним.
— Темный народ, — заключил Петрович.
— Конечно, темный. У нас вон Яшка сам надумал и двинул брата искать, — кивнул Григорьев на Яшку. — Или, может, тебе тоже Афина Паллада шепнула?
— Не, — засмущался Яшка. — Мы письмо получили…
— Вот видишь, Петрович, «не», а тому лет двадцать было от роду, а он сидит — и ни с места.
— Темный народ… — повторил Петрович. — Тогда и у взрослого разум еще дитячий был. Это теперь…
— Теперь — да, — подхватил Григорьев, хитро улыбаясь. — Вот ты, например…
— А шо я, а шо я?.. — вскочил Петрович.
Лейтенант поднял глаза на Григорьева, приказал:
— Отставить.
Солдат подмигнул Яшке: мол, что с них возьмешь, придется подчиниться, они старшие. Он встал и подошел к двери. Поезд шел медленно, видать, путь был ненадежный.
Неожиданно под вагоном как-то необычно загрохотало. Яшка вздрогнул и перестал есть. Мимо двери замелькали переплеты огромного моста. Яшка подскочил к двери и увидел Днепр! Ему никогда не приходилось видеть настоящую реку — с пароходами и такую широкую, что на ее мосту вмещался весь состав.
Через мост поезд проходил совсем тихо. Вода блестела далеко внизу, так далеко, что даже дух захватывало. И заметно было — не стоит она, движется, возле «быков» пенилась и бурлила, чувствовалась в ней большая сила.
Паровоз прошел мост и закричал обрадованно, извещая кого-то об этом. В тот же миг он поддернул вагоны, колеса застучали чаще, быстрее замелькали переплеты моста. На выезде на высокой насыпи возле «грибка» стояла девушка-солдат с винтовкой за плечами. Григорьев увидел ее и, поравнявшись, скомандовал:
— Смирррно! Равнение напра-во!
Девушка улыбнулась и, подняв руку, повертела пальцем возле виска.
— А ты все же, Григорьев, якийсь несерьезный, — заметил Петрович, — Книжки читаешь, Пенелопу якуюсь хвалишь. А над своими надсмехаешься. Ты ж бачишь — такая молоденькая красулечка, а она надела солдатские сапоги, взяла винтовку и пошла охранять мост. Куда твоей Пенелопе!
— Пошутить нельзя… — отозвался Григорьев.
— Шутки у тебя. Ты ж не сказал ей: «Доброго утречка»?
— Прости его, Петрович. Он молодой еще. Это он так восторг свой выразил, — сказал лейтенант, закуривая.
— Ото так? — Петрович подумал и, усмехнувшись, согласился: — Оно и правда, кто как выражает восторг. Вот, бывало, телка выпустишь, а он хвост трубой, да як выбрикне — тоже восторг выражает.
Лейтенант засмеялся. Григорьев улыбнулся, но возразил:
— Не смешно… — и к Яшке: — Правда ж, не смешно?
Яшка пожал плечами, ничего не сказал.
— Да, смех смехом, а наши женщины в этой войне показали себя и в тылу и на фронте. Им тоже досталось, — проговорил лейтенант. — Я никогда не забуду девчушку-санитарку. Жизнь, можно сказать, спасла мне. Пошли мы в разведку боем. А что это такое — каждый знает: днем, в открытую, под пулеметным огнем. И она с нами. Маленькая, беленькая, толстенькая, как комочек. Ну прямо — ребенок. Положил нас немец, из пулеметов косит. А она не залегла, несмотря ни на что, вытаскивала раненых. Дошла очередь до меня. Тащит, приговаривает что-то, шутит, а вокруг пули так и свистят. Дотащила до траншеи. Саму ее тоже ранило. Не унывает, говорит: «Не обидно, что ранило, обидно, в какое место попал фриц проклятый: на перевязку стыдно будет ходить». А я был новичок тогда еще, струхнул, а она вот такая бедовая. И уж как второй раз попал на передовую, так ее все вспоминал: так, мол, надо себя держать.
