Яшка сидел на полу площадки, согнувшись, боялся: вдруг кто увидит да еще поезд остановит. Но поезд шел, набирая скорость. Качнулся из стороны в сторону на выходных стрелках, выскочил из станции и понесся по ровной, как две натянутые нитки, дороге. Только теперь Яшка приподнял голову и, осмелев, встал во весь рост. Прошелся по площадке, улыбнулся. «Все теперь, поехали!» Он взялся за ручной тормоз, вообразив себя грозным водителем у штурвала. Но тут же, спохватившись, оставил тормоз в покое. «Нет, не буду ничего трогать…»
Поезд шел быстро, на поворотах и стрелках Яшку подбрасывало, словно мячик, он цеплялся за ручку тормоза, и было ему в этот момент и радостно и боязно.
Сквозной ветер на площадке пронизывал до костей. Яшка снова сел на пол, уперся плечом в рейку, сжался в комочек — стало будто теплее. Колеса под полом однообразно постукивали, клонило в сон. Яшка задремал, а когда его на каком-то полустанке тряхнуло, он проснулся. Солнце уже висело низко над горизонтом, багрово-красный закат предвещал ветер. Потянуло предвечерней стужей, Яшка еще больше съежился, натянул шапку на лоб и уши, попытался уснуть. Но сон больше не брал. Какие-то грустные мысли лезли в голову. Вспомнилась мать, и ему показалось, что он не видел ее уже давно-давно…
Солнце село, но небо еще долго светилось. Наконец и оно погасло, а поезд все шел и шел.
Но вот колеса застучали на стрелках, зашипели тормоза, и поезд сбавил ход. Состав втягивался на какую-то большую станцию. Кругом стояли эшелоны, отдувались паровозы, вдоль составов с фонарями ходили осмотрщики вагонов, постукивали длинными молотками по колесам, руками щупали буксы — не очень ли нагрелись, открывали крышки и либо тут же захлопывали их, либо оставляли открытыми для смазчиков.
Яшкин поезд шел совсем медленно, вот-вот остановится. Яшка подошел к краю площадки, хотел побыстрее спрыгнуть на землю, чтобы не попасться на глаза часовому. Но не успел он поставить ногу на ступеньку, как увидел солдата. Поезд медленно двигался, и солдат шел рядом с площадкой.
Хотел метнуться на другую сторону, но солдат опередил:
— Слезай, пассажир, приехали! Слезай, слезай, не бойся.
Нехотя спустился Яшка на землю, стал перед ним, склонив голову.
— Ты зачем во Львов едешь?
— К брату. Брат у меня там в госпитале раненый лежит. Он на фронте был…
— Родителей нет, что ли?
— Отец погиб еще до войны, под поезд попал… — сказал Яшка и замолчал. Ждал, что тот спросит о матери. В голове замельтешили разные мысли — как отвечать. Сказать правду — могут отправить обратно. Не лучше ли прикинуться круглым сиротой? Может, солдат разжалобится и отпустит…
Но солдат ничего больше не спросил, а, подумав, проговорил:
— Ясно. Пойдем со мной.
— Куда? — насторожился Яшка.
— Пойдем, не бойся.
Они пошли в самую голову эшелона. Здесь была теплушка. Солдат отодвинул дверь, позвал:
— Товарищ лейтенант…
— Ну?
— Вот пассажира привел.
— Какого еще пассажира? — В дверях показался военный — без фуражки, в расстегнутой гимнастерке.
— Мальчишка… во Львов пробирается. Там у него брат в госпитале раненый, а родителей никого. Я его еще на той станции приметил… — сказал солдат.
Лейтенант молча смотрел вниз. Глаз его Яшка не видел, было темно, но он чувствовал, что тот смотрит на него.
— Давайте подвезем? — нарушил молчание солдат.
— Да… — раздумчиво произнес лейтенант: — Залезай, подвезем. А тебя, Григорьев, сейчас Самбеков сменит, — сказал он солдату и нагнулся, чтобы помочь Яшке забраться в вагон.
В вагоне было тепло. Привинченная к полу «буржуйка» полыхала жаром. Через открытую дверцу Яшка увидел в ней ярко раскаленные угли, свет от них падал на потолок. В глубине вагона на ящике в консервной банке укреплена свеча. При тусклом свете он рассмотрел там другие банки с нерусскими буквами, куски хлеба. В тот же миг он почувствовал вкусный запах мясных консервов и приступ голода. Яшка невольно проглотил слюну, отвернулся. В другой стороне вагона были нары. Один солдат, черный, курчавый, сидел на них, переобувался. Другой лежал, видны были лишь подметки его сапог, свисавших носками вниз.
— Проходи, садись, — сказал лейтенант, легонько взяв Яшку за плечи.
Тронутый таким вниманием, Яшка поднял голову и посмотрел в глаза лейтенанту. Они были грустные, задумчивые и очень добрые. «Как у Андрея», — подумал Яшка и пошел к ящикам.
— Есть хочешь? — спросил лейтенант.
Яшка неопределенно повел плечами: неудобно как-то сразу принимать так много от гостеприимных хозяев.
— Да ты не стесняйся! — сказал лейтенант. — Будь солдатом! Мы тебя возьмем на довольствие! Верно, Самбеков?
— Абсолютно правульно, — отозвался Самбеков.
Яшка улыбнулся — ему показалось смешным произношение Самбекова, посмотрел на него. Тот уже стоял, застегивал поверх шинели пояс. Черные глаза его блестели в отсвете огня от плиты. Солдат взглянул на Яшку и подмигнул ему, как давнему знакомому.
— Адын казах, в две шеренги стройся! — скомандовал он и, прищелкнув каблуками, добавил: — Можно идти, товарищ лейтенант?
— Иди. Смотри ночью повнимательней.
Самбеков ушел, а Яшка сразу почувствовал себя здесь своим: шутки Самбекова развеселили его, а военные слова — «будь солдатом», «возьмем на довольствие» — наполнили сердце гордостью.
Пришел со смены тот боец, который привел Яшку. Разрядил карабин, поставил в угол, подсел к ящику.
— Ну как, пассажир, дела?
— Ничего! — сказал Яшка, еле поворачивая язык во рту, набитом консервами и хлебом.
— Ну и хорошо!
Спать Яшку положили на нарах. Мерный перестук колес под вагоном, душистая солома и тепло в ногах от печки быстро навеяли сон, и он уснул.
В ТЕПЛУШКЕ
Проснувшись, Яшка долго лежал с раскрытыми глазами, смотрел в дощатый потолок. Солнце только еще всходило, и лучи его светили в застекленный люк снизу.
Перекосившийся квадрат «зайчика» плавал по потолку, медленно перемещаясь то влево, то вправо, то вдруг он забирался далеко в угол, высвечивал там пыльную паутину и, постояв немного, снова выскальзывал на самую середину потолка или переползал на стену.
Старый вагон покачивался, на крутых поворотах скрипел протяжно и тоскливо, и лишь колеса под ним выстукивали бодрую барабанную дробь: так-так-так… так-так-так…
Яшка приподнялся и увидел лейтенанта и незнакомого пожилого солдата — они стояли, облокотившись о перекладину, смотрели на проплывавшие мимо развалины станций и полустанков. Григорьев сидел на ящике, читал книгу. Яшка догадался: пожилой — это тот, который вчера спал на нарах в сапогах. Теперь он не пропускал ни одного предмета, чтобы не сказать о нем что-либо лейтенанту.
— А тут, видать, немец быстро драпал: много техники валяется. Где можно — он все железо подбирает. Хозяйственный народ.
— Хозяйственный, — согласился лейтенант. — Только теперь ему не до этого хлама, исправные машины не успевает угонять.
— Мы переплавим. Доброе железо, хорошие плуги будут.
Они помолчали, и вдруг пожилой заговорил снова:
— О, даже будку на переезде взорвали! Шо ж то за стратегия такая? Ну, мост там, завод военный взорвать — это я понимаю. А вокзал, будку вот эту, школу чи там больницу, а то и простую хату — на що их уничтожать? Какая тут стратегия?
Лейтенант усмехнулся.
— Странно ты рассуждаешь, Петрович! Это ж все делается, чтобы опустошить землю, чтобы загнать людей в землянки, в пещеры, сделать их нищими и дикими, а тогда можно будет взять голыми руками и превратить в рабов.
— Так отступает же?.. Неужели ж надеется все-таки победить?
— Политика с дальним прицелом. Все это надо будет восстанавливать, а силы где взять? — горячо говорил лейтенант. — Одной соломы сколько нужно, чтобы хаты покрыть.
— Богато соломы потребуется, — согласился Петрович и взглянул на нары. — О, пассажир проснулся! Можно завтракать.
У Петровича рыжие закопченные усы и черные лохматые брови. На измятых погонах еле видна красная поперечная лычка ефрейтора. На груди справа — яркий значок гвардейца, слева на засаленной колодке — медаль.
Яшка присмотрелся и увидел, что гвардейские значки были у всех, а у лейтенанта, кроме того, еще и орден и две полоски — желтая и красная — знаки ранения.
— Ну шо ж ты сидишь? — подтолкнул Петрович уткнувшегося в книгу Григорьева. — Очи спортишь. Чи такая цикавая?
— Что? — спросил Григорьев, не отрываясь от книги.
— Чи такая интересная, кажу?
— Очень!
— Про шо ж там?
— Про войну. Понимаешь, Петрович, — отложив книгу в сторону, стал рассказывать Григорьев: — Ушел муж на фронт, а жена его вышла замуж за другого.
— От стерва! — Петрович выпрямился и долго смотрел на Григорьева, а потом философски заключил: — Ну шо ж, бывает…
