— Боже мой, до чего быстро растет ваш класс! — крикнул студент. — Давно ли возникла зубатовщина[165]? Лекции в Историческом музее? Два, полтора года… И вот результаты!
— Это мис-ти-фи-ка-ция! — бормотал Чернов, выкатывая глаза.
Тобольцев начал говорить о народных университетах в Париже, и глаза Невзорова опять засверкали. Он медленно прихлебывал чай. И на его острых скулах показались два красных пятнышка.
— Я прочел в газете «Intransigeant»[166], что в Батиньоле, рабочем квартале Парижа, предстоит лекция «Эволюция социализма в Европе». Я кинулся туда. Я ожидал видеть толпу загрубелых людей «с загоревшими лицами, с мозолистыми руками»… в рабочих блузах и фартуках… С трудом я разыскал зал заседаний. Крутом были зловещие, слепые стены без окон; узкие, мрачные переулки, где, казалось, грабители ждали своих жертв. Я знал, что Батиньоль пользуется дурной славой, и захватил, на всякий случай, револьвер… Наконец, я толкнул низенькую дверь с огромной афишей. Она привела меня в какую-то сырую казарму с голыми стенами… Откуда-то несся гул голосов. Я увидел еще дверь и постучался. Мне в глаза брызнул свет… В освещенной рамке стоял огромный человек с рыжими усами, в очках, в сюртуке, важный, но вежливый. Он был похож на инспектора гимназии… «Я иностранец, — сказал я ему, — и очень интересуюсь этой лекцией. Могу я присутствовать?» Он вежливо уступил мне свой стул. Лекция уже началась. На стульях в несколько рядов сидели — я сказал бы — «интеллигенты». Все в пальто, в ослепительном белье, с котелками; многие в перчатках и с тросточками. Ни одной рабочей блузы, ни одного «угрюмого, загорелого, загрубелого лица»… Ни одного «мозолистого пальца»!..
Невзоров не мог удержать смеха.
— На кафедре стоял седой бритый господин. «Профессор, конечно», — понял я… Он говорил свободно, красиво, логично, как привычный оратор. Это был социалист, убежденный, страстный. И эта страстность прорвалась наружу, когда начались дебаты.
— Неужели дебаты? — удивился студент.
— Да, представьте! Публика была настолько… «сознательна», что вступила с профессором в пререкания. Помню, один возражал ему, что рост количества мелких собственников и частных предпринимателей, так называемых по-русски «кустарей», всегда будет идеалом рабочего и что партия, враждебная этим идеалам, никогда не поведет за собой большинства. Надо было видеть страстность, с какой этот седой человек накинулся на оппонента!.. Он кричал: «Вот это ваше низменное тяготение к частной собственности, это стремление обособиться, вести свое мелкое хозяйство, — вот что губит вас и делает рабами капитала! Можете ли вы конкурировать с капиталом, с трестом, с синдикатом промышленников?! Ведь это акула, которая беспощадно глотает вас, мелкую рыбку… Солидарность, ассоциация — вот ваше единственное спасение!.. Забудьте патриархальные традиции доброго старого времени… Не стыдитесь стать пролетарием, потому что он не одинок! Ваше богатство не в клочке земли, не в жалком ремесле, а только в ассоциации. И не забывайте, что, поддерживая старые устои, вы тормозите прогресс!..» Когда лекция кончилась, я подошел пожать руку профессора. Он мне сказал: «Вы ошибаетесь, я рабочий, как все они!» И он жестом показал на аудиторию. «Каждый из нас может быть профессором, если ему есть что сказать!..» Я вышел, как во сне, из этой комнаты с низким потолком и скудным освещением. В дверях я спросил, указывая на «инспектора»: «Скажите, пожалуйста, это тоже рабочий?» На меня удивленно взглянули: «Ну конечно…»
— Да ты нам сказ-зки рассказ-зываешь! — крикнул Чернов.
— Не скажите!.. — вмешался Невзоров. — Уверяю вас, что для многих из нас все, что говорилось там, не более, как азбука… Кто ознакомился с Марксом или Каутским[167], тому эти рассуждения кажутся наивными…
Студент не выдержал:
— Павел Дмитрич, вы хотите сказать, что вы читали Каутского?
— Читал, но не похвалюсь начитанностью вообще… У меня, к несчастию, досуга мало. А есть между нами такие, что «Капитал» цитируют наизусть… и беллетристикой пренебрегают… А я, грешный человек, люблю в свободную минуту журнал почитать… И. «Баскервильскую собаку» проглотил в одну ночь…
Было уже десять часов, когда гость поднялся.
— У вас я видел интересную книжечку Олара[168]. Много слышал о ней…
— Хотите прочесть?.. Пожалуйста!
Тобольцев стремительно кинулся в кабинет.
— А вы торопить не будете? — в передней спрашивал Невзоров, надевая пальто с барашковым воротником.
— Ах, сколько хотите!.. Надеюсь, вы будете заходить ко мне?
— С удовольствием, — искренно сорвалось у Невзорова.
Они обменялись крепким рукопожатием.
Все столпились в дверях столовой. Невзоров чувствовал, что эти люди следят за каждым его жестом, оглядывают каждую мелочь его костюма. «Я для вас невиданный зверь», — говорила его тонкая улыбка, когда, держа в одной руке барашковую шляпу, он другой пожимал протянутые ему руки.
Когда дверь затворилась, все секунду большими глазами глядели друг на друга. Тобольцев ударил Чернова по плечу.
— Да, брат… Вот тебе и рабочий!.. Поговори-ка с ним о политической экономии… он тебя узлом завяжет да в карман спрячет… Ты небось и не слыхал, что есть такая наука?
Чернов был глух к этой иронии. Его мозг был полон собственными непереваримыми мыслями, словно ему в голову наложили булыжников.
— Удд-и-вви-тель-но!!! — бормотал он, выкатив остановившиеся глаза.
— Это его визитная карточка? — крикнул студент.
— А как изящен! Вы обратили внимание? Нет, это его мельком брошенное замечание о Каутском… Чувствуется, что он его не по имени только знает. И при этом какая сдержанность!
— Шля-п-п-а… — вдруг громко и раздельно сказал Чернов, точно учился читать. Сказал и смолк, вытаращив на Тобольцева глаза. Все с ожиданием глядели на него. Но он загадочно молчал.
— Какая шляпа? Чья шляпа? — с юмором спросил Тобольцев. — Чисто пифия на треножнике[169]! Возьмет да и выпалит…
— Ничего не пиф-фия… А у него шляп-па… последнего фасона!
— Ха!.. Ха!.. Кому что… Кто о Каутском, кто о шляпе… Да что, брат! Плохи наши с тобой дела… Им не только шляпы; им и книги в руки… Вот постой, они свергнут буржуазный строй, будешь ты этому самому Невзорову сапоги чистить. Потом что, куда ж ты годен будешь в новом-то строе?
— Как это глуп-по! — изрек задумчиво Чернов.
Все уже разошлись, а Чернов, лежа на тахте с папиросой и устремив в пространство выпуклые глаза, твердил:
— Шляп-па… Гм… Ка-ков?.. Шляп-па… — Он был уязвлен в самое сердце. О такой шляпе он мечтал целую зиму. Но она стоила пятнадцать рублей, которых у него не было.
IV
Тобольцев сидел с своей невестой у камина, в кабинете.
— Катя, прости меня, ради Бога! Но, видишь ли? Я нынче занят… Я сам заеду к тебе, когда буду свободен… Только не сердись! Все это вышло так неожиданно…
Она глядела на него, широко открыв потемневшие глаза.
— Нет, я не сержусь!.. Как можешь ты это думать? Я только ничего не понимаю…
Он отлично сознавал сейчас причину ее огорчения. С воскресенья они не были наедине, целых четверо суток. И вот, когда они решили свидеться, вдруг явилось неожиданное препятствие. И впервые это препятствие шло с его стороны…
Дело? (Она, конечно, рассуждала так.) Какое дело?.. Она знала, что два месяца тому назад он жизнью заплатил бы за этот вечер! Что же стало между ними?
— То есть… чего же, собственно говоря, ты не понимаешь, Катя?.. Того, что у меня могут быть дела… И очень важные? За какого же трутня ты меня считаешь!
Она не уловила горечи его тона. Слишком далека была она от этого.
— Дела… Скажи, какие?
— Нельзя, Катя!.. Это тайна. Притом не моя.
Лицо ее изменилось.
— Между нами, Андрей, тайны быть не может, — сурово зазвучал ее голос.
— Да? — как-то легкомысленно прозвенел вопрос.
Сердце вдруг заколотилось у нее в груди.
— Да, да, да! — страстно крикнула она, вскочила с дивана и с силой ударила стиснутым кулаком по столику. Он покачнулся. Тяжелая пепельница упала и покатилась по ковру.
Она этого не заметила. Ее глаза искрились, и губы дрожали.
— Я не игрушка тебе далась… Брось со мною этот тон, Андрей! И знай раз навсегда, что я его не потерплю!..
Он глядел на нее с восторгом. Она была прекрасна в эту минуту, и его уставшие желания проснулись и согрели его душу.
— Неужели ревность, Катя? — мягко сорвалось у него.
Гримаса отвращения скривила ее рот.
— О, глупость какая! Ревность… К кому, Андрей? — Она помолчала, и выражение лица ее было как у человека, на знакомой дороге которого неожиданно оказалась трясина. — Да что же это такое между нами? — вдруг горестно крикнула она и сдавила виски. — Ведь мы все те же, что были месяц назад… А я не только души твоей не вижу… Я твоих глаз, улыбки твоей не узнаю… Ты точно чужой мне…
