амнистия пленным полякам. Царь повелевал «всех таковых освободить и отпустить в прежние их жилища; а заграничных, буде пожелают, и за границу»[564]. Газета Moniteur откликнулась на это решение публикацией сообщения о судьбе вождя польского восстания Т. Костюшко: «Император несколько дней назад инкогнито отправился к Костюшко и сказал ему, что считает его другом и испытывает к нему такое доверие, что предоставляет ему свободу, если Костюшко пообещает ему никогда в будущем не вмешиваться в дела бывшей Польши. “Я даю Вам это обещание, – отвечал Костюшко, – поскольку я не верю в то, что, если представится подходящий случай, оно будет иметь какую-либо пользу”. Дайте же Вашу руку, произнес Павел I, и знайте, что я – император. С этого момента вы свободны, и я прошу Вас принять этот дом. и пенсион в двенадцать тысяч в год. Вы вольны оставаться там или в любом другом месте, которое Вам угодно будет избрать»[565]. В подтверждение этого цитировали слова Павла, якобы обращенные им к князю П. А. Зубову – последнему фавориту Екатерины II: «Вы были другом моей матери, будете и моим»[566]. Журналиста удивляло это рыцарское поведение российского монарха, его великодушие и щедрость по отношению к вождю польского восстания и фавориту своей матери. Любовь к родине вознаграждается даже в стране, где господствует деспотизм, и, по мнению газеты, это выгодно отличало Павла от его венценосных современников, например австрийского императора Франца II, вовсе не рыцарственно поступившего с «несчастным» генералом Лафайетом, 5 лет томившимся в плену. Французский читатель еще мало знал о политических взглядах нового русского монарха, и подобные аналогии подчеркивали благожелательное отношение властей к правителю России.
Официальная газета Rédacteur проводила сравнение между политикой Екатерины и Павла и находила немало отличий, которые свидетельствовали о блестящих перспективах для России: «Письма из Петербурга сообщают о Павле I с воодушевлением. Кажется, он следует принципам, отличным от принципов политики своей матери, и главные действующие лица прежнего двора удаляются одни за другими»[567]. Огромные надежды, возлагавшиеся на Павла I французской элитой, лучше всего отражены именно в немногочисленных статьях этой газеты. Ожидания были столь велики, что в начале 1797 г. появилась заметка из Гамбурга: «Через шведский канал получена важная новость о том, что российский император признал Французскую республику»[568]. Никаких комментариев к этой важной, но, увы, недостоверной новости не последовало.
Иначе говоря, все эти сведения представляли нового императора французской публике в самом выгодном свете. Такая позиция прессы была связана с тем, что Париж стремился к восстановлению дипломатических отношений с Россией, и этим, видимо, можно объяснить обилие положительных статей в первые месяцы правления Павла I. Однако переговоры русского посланника и представителя Директории не привели к подписанию какого-либо соглашения. Ухудшил ситуацию и инцидент с арестом русского консула французами на венецианском острове Занте. Русский кабинет считал это достаточным поводом к прекращению переговоров[569].
По мере ухудшения отношений между Парижем и Петербургом заметно изменялось отношение прессы к российскому самодержцу. Газеты трудилась над созданием уже совсем другого образа Павла – трусливого, капризного и деспотичного монарха, лишенного любых достоинств, даже хитрости своей матери. В марте 1798 г. газета Moniteur обращала внимание на его враждебное отношение ко всем революционным веяниям. Теперь журналисты с пылким энтузиазмом критиковали запреты, введенные Павлом в области моды и языка (речь шла о запрете на ношение фраков, жилетов и круглых шляп, широких галстуков и брюк)[570]. Moniteur объясняла, что нелепые по своей сути запреты, грозившие нарушителям жестокими наказаниями, проистекали из опасения монарха, что следом за французской модой французские идеи также завоюют в России самую широкую популярность. С настороженностью говорилось и о введении строгой цензуры и запретов не только по отношению к французской, но и к немецкой прессе, которая, по мнению императора, могла стать источником распространения революционных идей[571].
Борьба императора с Революцией продолжалась и в сфере дамского гардероба: «Здесь готовят новый костюм, одинаковый для обоих полов, а кроме того, и законы против роскоши для женщин из числа буржуазии. В будущем они уже не смогут носить одежду, сотканную из чего-либо, кроме обычного хлопка. Таким способом здесь желают сократить продажи тканей из Франции, для которых контрабанда уже нашла тайный путь ввоза в Россию, несмотря на бдительность пограничных таможен»[572].
Любовь к галантным придворным историям в газетах этого периода оставалась неизменной. Так, вскоре после статей, осуждающих деспотизм в области моды, появилась публикация о смерти бывшего польского короля Станислава-Августа. Корреспондент, напомнив о давнем романе Екатерины II с Понятовским, а также высказав нелестное мнение о личных качествах отрекшегося монарха, самоуверенно утверждал: «Вся Европа теперь знает, что нынешний [русский] император – его сын»[573]. Трудно было придумать худшее оскорбление в адрес Павла. Такие высказывания в центральной газете не могли остаться незамеченными. Как уже отмечалось, весной 1798 г. прекращение русско-французских переговоров символизировало ухудшение отношений между странами и именно весной 1798 г. в Петербурге занялись поиском союзников для коалиции.
Рост популярности во французском обществе Бонапарта, стяжавшего славу в Итальянской компании и возглавившего французскую армию в египетском походе, причудливо отражался в газетных публикациях 1798 г.: «Павел I желает прославиться каким-нибудь великим начинанием. Он услышал, что Бонапарту приписывают желание прорезать Суэцкий перешеек, чтобы соединить Красное море со Средиземным, и сам внезапно возмечтал соединить Черное море с Балтийским. Уже роют необходимые каналы для воплощения этого великого замысла». Как уточнял корреспондент, первый из каналов соединит Дунай с Днепром, второй объединит в единое русло разные рукава Припяти, а третий соединит Буг и Днепр[574]. Таким образом, сооружая каналы, Павел I, по мнению журналиста, своими великими планами пытался оспорить пальму первенства у Бонапарта, хотя идея создания таких водных путей существовала уже много лет.
Пожалуй, впервые за время Революции именно в 1798 г. французские наблюдатели начинают проводить прямые параллели между французскими и российскими реалиями. «Исторические аналогии», которые проводила Moniteur, получали вполне определенную политическую окраску. Например, в заметке об ужесточении Павлом I контроля за денежным обращением газета отмечала, что эти меры русского монарха весьма похожи на закон, принятый во Франции «при Робеспьере», запрещавший под страхом смерти использовать иные средства платежа, помимо ассигнатов[575]. В период завершения Швейцарской кампании Суворова необходимость нового освещения России приобрела более острый характер, и публицисты опять обратились к аналогиям. Павел увеличил рекрутский набор, но отвращение к службе и деспотизму правительства заставили эмигрировать многих его подданных, сообщала газета. Чтобы помешать сокращению населения, царь был вынужден поставить военный кордон на границах Галиции, сообщала Moniteur, подчеркивая: «Нынешнее положение России очень
