епископств, собирается создать их в Манкеле [sic] и Полоцке. Ее политика, преследующая такие цели, несет на себе отпечаток отъявленного макиавеллизма»[554]. Journal des hommes libres высказывалась о правителях России еще более резко, подчеркивая страх Екатерины II перед революционерами. Корреспондент «из Петербурга» предупреждал, что число недовольных велико, так как живы еще народные традиции бунта. Петр I, подавив мятеж и уничтожив стрельцов, не отучил русских от пристрастия к восстаниям. Именно поэтому бороться с народным сопротивлением приходилось и Екатерине II: «Уже десять жителей Москвы закованы в железо по ее приказу. Она вообразила, что внезапно все в этом ледяном городе стали якобинцами, и один Бог знает, до какой жестокой мести способна она дойти в своей подозрительности!»[555]
Moniteur в марте 1794 г продолжала тему о «лживости и коварстве» русской царицы: «Императрица Екатерина всегда считала, что обманывать – значит царствовать. Ее характер снискал ей высокую репутацию в Европе и особенно во Франции, что помогло ей наложить ярмо на собственную страну. Отсюда ее известные всем заботы представить себя в наилучшем свете. Некоторые философы были одурачены, и знаменитые писатели разделили ту же ошибку. Подлый обман увенчался полным успехом.»[556] Автор статьи, признав за императрицей успех в создании собственного положительного образа за границей, не забывал напомнить и о «заблуждениях» некоторых просветителей.
Подчеркнем, что в потоке революционной прессы, несмотря на все многоголосие мнений и пароксизмы цензуры, мы не встречаем сколь-нибудь объективного описания характера российской государыни. Ее репутация мудрой правительницы и покровительницы наук и искусств не выдержала потоков критики. Ничего не изменилось в этом отношении и в последние два года ее правления, которые прошли для европейских наблюдателей под знаком подавления восстания и третьего раздела Речи Посполитой. Выбирая из образов античных героинь и цариц, журналисты и памфлетисты метко присваивали бывшей «Минерве», «Семирамиде» и «законодательнице» одно за другим несколько новых, теперь уже унизительных прозвищ: Северной Мессалины и даже «дряхлой Сивиллы». Эту тенденцию лучше других выразил Шарль Массон в своих «Секретных записках о России» (1802 г.): «Тщетно желала она спрятаться от света (потоки света из революционной Франции. – Авт.): она почила на лаврах и проснулась на трупах. Слава, которая, как она думала, прочно заключена в объятиях, обернулась в ее руках фурией. И законодательница Севера, забыв свои собственные мудрые изречения и свою философию, оказалась всего-навсего дряхлой Сивиллой»[557].
Чем жестче была реакция русского кабинета на революционные перемены во Франции и Европе, чем явственнее были успехи дипломатии революционной Франции по разрушению коалиции и достижению мира, чем меньше было надежд на восстановление независимого польского государства, тем выше у редакторов и журналистов становился соблазн ограничиться хорошо известными негативными клише об императрице.
* * *
Смерть Екатерины 6/17 ноября 1796 г. совпала по времени с очередным ухудшением французско-российских отношений, и Директория склонялась к поощрению публицистики, враждебно к ней настроенной, считая ее самой последовательной противницей Революции. Парижские власти весьма сдержанно реагировали на предложение о налаживании официальных контактов с Петербургом [558].
Французскому читателю был уже знаком портрет нового государя. В литературе и прессе о нем часто упоминали со времен вояжа великокняжеской четы под именем «графа и графини Северных». Великий князь Павел Петрович был нелюбим при дворе своей матери, и, по мнению журналистов Moniteur, не разделял ее экспансионистских планов. Единственный раз за три первых года Революции, когда корреспонденты Moniteur вспоминали о Павле (роль которого им казалась менее важной, чем Остермана, Потемкина или Безбородко), относился к весне 1792 г., когда был опубликован «Отрывок частного письма англичанина, многие годы проживающего в Петербурге, к своему другу, англичанину, проживающему в Париже»: «Князь (Павел Петрович. – Авт.) во всем следует по стопам своего несчастного отца; и если сердце его супруги не будет подлинным храмом всевозможных добродетелей, его ожидает та же участь, что и Петра III. Характер князя с каждым днем становится все более угрюмым, нелюдимым и подозрительным. придворные его ненавидят. […] Одним словом, я предвижу, что, когда он взойдет на трон, бесчисленные революции положат конец блестящему периоду Екатерины II». Автор заметки также предположил, что очень скоро Павла на троне сменят его дети Александр и Константин, лучше понимавшие современные события. По его мнению, они «очень живо интересовались успехами Французской революции. Все те, кто связан с их образованием, – люди просвещенные»[559]. Перспектива однажды увидеть на российском троне Павла I многим казалась очень отдаленной, и, по мнению журналистов, у великого князя было немало потенциальных соперников, но смена лиц на престоле произошла раньше, чем того ожидали.
Прозорливые журналисты отмечали, что император Павел во многих вопросах отдает предпочтение Пруссии (как и его отец Петр III) и, возможно, не будет следовать политике своей матери[560]. На протяжении первых месяцев его правления отмечались положительные шаги государя и его личная скромность: «Новый император очень мирно вступил на престол самодержца. Крайняя строгость проявляется во всех деталях военной службы. Офицерам запрещается носить шубы. В состав армии, которая будет устроена отныне на прусский манер, включили корпус, что раньше находился при великом князе, из двенадцати сотен человек, вооруженных и одетых по прусскому образцу […] Император – враг роскоши, он живет в простом помещении, уже исчезли богатые наряды: он желает казаться реформатором, и начало правления этого государя рассматривают с беспокойством»[561]. Все черты характера, особенно великодушие к политическим противникам, способствовали, по мнению газеты, росту широкой популярности царя среди его подданных.
Долгое ожидание власти у трона своей матери способствовало и тому, что политические взгляды и стремления великого князя не были достоянием общественности: «Душа Павла I чересчур чувствительна. Он человеколюбив и не демонстрирует иных усилий, кроме тех, что направлены на достижение счастья людей. Его ум исполнен более основательности и глубины, нежели живости и привлекательности. В нем никогда не отмечали какой-либо господствующей страсти и не могут назвать ни одного поступка, совершенного им под влиянием фаворита. Он старается научиться всему и обладает самыми разнообразными знаниями. предпочитает спокойные удовольствия домашней жизни помпезности и сиянию двора […]»[562]. Как лишнее доказательство добродетельности и скромности Павла I корреспондент сообщал о том, что покойная Екатерина не отпускала ему более 190 000 рублей в год и не подарила ему ни одного имения, в то время как Г. А. Потемкин располагал в последние годы своей жизни доходом в три миллиона рублей[563].
В отношении к новому монарху выражались ожидания скорых и положительных, с точки зрения Франции, перемен в России. Нейтральные статьи официальной хроники чередовались с заметками, полными восхищения. 29 ноября 1796 г. императором была объявлена
