Он был внутри нее, он был вместе с ней, он был частью ее естества.
Убрав руки с груди Анны, Чжи-Ган вдруг схватил ее за бедра и резким движением поднял ее. Рука женщины упала на матрас. Он слегка отстранился, а потом снова вошел в нее. Она почувствовала, как он сильно прижал ее жемчужину и снова глубоко проник в лоно. А потом повторил это еще и еще раз.
Теперь они двигались в едином ритме. Ее лоно сжималось все сильнее и сильнее, а он проникал в нее все глубже и глубже. Она поняла, что скоро они вместе достигнут пика наслаждения.
Когда же этот момент настал, Анна громко вскрикнула. Чжи-Ган тоже закричал. Но, несмотря на это, они продолжали двигаться так же быстро и согласованно.
Наконец все закончилось. Она пришла в себя. Сердце перестало бешено биться, и Анна смогла отдышаться. Открыв глаза, она увидела, что Чжи-Ган неподвижно стоит меж ее ног, закрыв от наслаждения глаза. Он так же, как и она, тяжело дышал. Через некоторое время он тоже пришел в себя и, посмотрев на нее, широко улыбнулся. И Анна с радостью улыбнулась ему в ответ.
Внезапно она почувствовала какую-то непонятную тревогу. Что-то беспокоило ее, и она не могла унять это неожиданное чувство. Она не могла…
Чжи-Ган быстро отстранился от нее, и эта потеря была такой ощутимой, что она просто замерла в изумлении. Прежде чем она успела сдвинуть ноги, он опустился на колени. Приподнявшись, она увидела, что его голова находится между ее бедрами.
Он улыбнулся ей озорной и вместе с тем необыкновенно нежной улыбкой.
— Ты думаешь, что на этом все закончилось? — спросил он. — Нет, прекрасная Анна, все еще только начинается.
Она не поняла, что он хотел сказать этим. Но когда он коснулся губами лепестков ее лотоса и начал целовать их, ей все сразу стало ясно. Она чувствовала, как его язык ласкает ее. Сначала он проник в ее лоно, а потом коснулся жемчужины и стал тереться о нее. Когда же Чжи-Ган принялся легонько сосать жемчужину, как он делал это с ее сосками, Анну охватила такая сильная буря эмоций, что она в одно мгновение села на кровати и еще крепче прижалась к его губам.
Ее захлестнула волна наслаждения. Этот мужчина подарил ей свободу, сломав все преграды, развеяв ее сомнения, устранив то, что связывало Анну с реальностью. Он продолжал ласкать ее до тех пор, пока она не задрожала всем телом. Ей показалось, что она взлетела высоко в небо, а потом снова опустилась… к нему. Снова вернулась к реальности.
К тому, что они сейчас делали.
Из дневника Анны Марии Томпсон
3 марта 1882 г.
Мне уже двенадцать лет! Двенадцать! Сегодня мне исполнилось целых двенадцать лет. За мной приехал отец, и мы отправились с ним обедать. Я чувствовала себя настоящей женщиной. Мы обедали в самом лучшем ресторане Шанхая, и на мне было мое новое платье и жемчужное ожерелье. Он сказал, что я самая красивая девушка в этом ресторане.
А после обеда он привел меня к себе домой. Я никогда раньше не бывала у него. У него просто ОГРОМНЫЙ дом! В нем столько много места для меня! Однако в нем пахло развратными женщинами, и я поняла, что мать Фрэнсис права. Он не ходит в церковь и не верит в Бога. Знаете, что я вам скажу на это? Мне нет до этого никакого дела! Ты слышишь меня, Бог? МНЕ ВСЕ РАВНО!!! Он — мой отец, и я люблю его. Кроме него, меня никто не навещает. Он приносит подарки мне и другим детям. Он приносит продукты в миссию. Мне наплевать, ходит он в церковь или нет. Он — мой отец, и я люблю его!
И он дал мне еще кое-что. Правда, он предупредил, чтобы я никому не рассказывала об этом. Он сказал, что раз уж мне исполнилось двенадцать, то я достаточно взрослая. А я ответила ему, что уже знаю про опиум и что я с шести лет время от времени принимаю его.
Мне почему-то кажется, что он не поверил моим словам. Ну и пусть. Он всегда себя так ведет. С самого начала он знал, что я лгу, но продолжает делать вид, будто верит мне. В конце концов, я всегда признаюсь ему, что солгала, и рассказываю всю правду.
Итак, он дал мне его попробовать. Это было просто УДИВИТЕЛЬНО! Я попытаюсь поточнее описать свои ощущения. Кажется, что все плохое и страшное просто исчезает. Все, что делает тебя жалкой и ничтожной против твоей воли или глупой, потому что ты чего-то не понимаешь, — все это исчезает. Остаются же только приятные ощущения.
Я все понимаю, и мне все нравится. Я начала разговаривать со своим отцом, серьезно разговаривать. И он слушал меня и все понимал, потому что опиум проясняет сознание. Потом вошла какая-то дама — это было подарком для меня — и запела песню. Она так красиво пела, что я даже заплакала. На этот раз все было совсем по-другому. Я не слышала, как она тяжело дышала и путала слова, я не слышала шум, доносившийся с улицы. Я слышала только музыку, прекрасную, чистую и вдохновенную музыку, какой ее создал Господь.
Жаль, что нельзя принять немного опиума перед мессой. Представляю, как это было бы великолепно. Я тогда могла бы наслаждаться гимном, этой торжественной песней, прославляющей Господа нашего, а не слушать фальшивое пение сестры Кристины. Однако отец сказал, что я могу принимать опиум только в свой день рождения, что его принимают в особых случаях, поскольку он очень опасен.
Ух-ххх! Как мне не хочется ждать! Я просто не могу ждать до моего следующего дня рождения, ведь только тогда мне еще раз дадут опиум.
Глава 11
Война, несправедливая по самой своей сути, со временем покроет эту страну несмываемым позором. Я не знаю, и мне еще не доводилось читать о том, что… наш флаг должен стать пиратским флагом, который защищает эту позорную торговлю.
Уильям Глэдстоун, депутат парламента от оппозиции, 1840 г.
Утро началось со скорбного плача, и Чжи-Ган попытался спрятать голову так, чтобы не слышать этих мерзких звуков. В конце концов он прижался к мягкому женскому телу. Скорее всего, это была грудь. Он уловил знакомый мускусный запах. Так всегда пахло после того, как он всю ночь занимался физическими упражнениями (так они с Цзин-Ли обычно называли это). Чжи-Ган смотрел, как поднимается и опускается прелестная женская грудь, слушал ровное дыхание женщины. Когда же оно стало прерывистым, он подумал, что Анна, наверное, тоже сейчас проснется.
Громкие стенания, доносившиеся из соседней комнаты, не прекращались всю ночь. Вдовы губернатора Бая выполняли свою печальную и крайне утомительную обязанность. Такова была традиция. Чжи-Ган не мог дождаться, когда он сможет унести ноги из этой мерзкой дыры. И хотя ему не хотелось бросать то дело, которым он сейчас занимался, палач был готов в любую минуту уехать отсюда.
