стояла черной стеной с едва озаренными вершинами старых, поднимающихся над молодой порослью берез и елей.
— Снимите шляпу, — потребовал Крейда, — пристроимся к чужим похоронам, чтобы не заметил нас…
Завершая дневные дела, люди повсюду спешили, и Крейда торопил Саранцева:
— Пошли боковыми, давайте сюда. Я знаю тут правильную дорожку.
Он двинулся первым, свернул с главной аллеи на едва протоптанную тропку, заросшую степными травами. Она терялась в березняке, сливаясь с большой, исхоженной дорогой — это была дорога живых через кладбище на работу, на фабрики, заводы, стройки. Тут было пустынно в часы работы и оживленно в часы смен.
— Пройдем рощей, — подсказывал Крейда, — подойдем незаметно.
Он вдруг остановился:
— Разбираетесь в их номерах?
— О чем разговор, Крейда?
— Не поняли меня? — он снисходительно поглядывал на Анатолия; рыжие глаза озорно заиграли — сейчас подойдем, сами увидите.
И все еще не мог успокоиться:
— Заметили — цветочками, цветочками украсился!
И зашагал еще осторожнее, подал знак, чтобы теперь все тихо, чтобы ветки не задеть. Шли в обход рощей и кустарником, Крейда воровато пригибался к земле, то и дело останавливался, прислушивался. Где-то на другом краю доигрывал последний марш оркестр, где-то произносили последнюю речь…
Целинная степная земля перемежалась развороченной сырой глиной.
— Здесь! — шепнул Крейда.
Впереди по только что проложенным аллеям бродил сутулый человек; сразу бросалась в глаза странность его поведения — он то подходил к ограде, опираясь локтями на железные прутья, смотрел на могилу, то удалялся, чтобы вернуться вновь. И снова склонялся над могилкой, тиская цветы, не замечая, что смял их, и эти смятые цветы, бережно укрытые целлофаном, выглядели жалко и тревожно…
— Видал — кружит! — нашептывал Крейда. — Цветочками прикрывается. А сам поглядывает, где что…
Анатолий не слушал Крейду, не сводил глаз с сутулого, сгорбившегося человека — Роев вернулся к ограде, подергал дверцу, потом, как бы очнувшись, уставился на смятые цветы, развернул целлофановую обертку и бросил цветы через ограду. Они рассыпались на могиле.
Крейда неслышно пробирался в кустарнике.
— Погоди, — остановил его Анатолий.
— Тихо, — предостерег Крейда, — вспугнете мне его!
— Погоди! — повторил Анатолий.
Рыжие глаза Крейды застыли:
— Как вы сказали?
Анатолий сказал: «уйдем пока…». Он видел перед собой сгорбленную спину человека, запутавшегося среди могил, смятые цветы на могиле и знал лишь одно: в эту минуту не подойдет к нему. Что бы потом не произошло, как бы потом он сам и другие не расценивали его поступок.
— Вы что? — вплотную придвинулся Крейда. — Вы что сказали? Вы что на него так смотрите?
И заговорил уже не заискивающе, обращался не по имени-отчеству, как бывало к своему учителю, а с хамовитой развязностью стреляного воробья.
— Вы что? Вы что, товарищ начальник, ихние номера не знаете? У него тайнички здесь, это я точно говорю. Видал — кружит?
Егорий вцепился в руку Саранцева:
— Знаешь, чья это могила? Это ее, из тридцать третьего. Видал, где тайники завел!
Саранцев оттолкнул Крейду…
Роев вдруг оглянулся. Саранцеву запомнился его взгляд — отчаяние, исступление, взгляд человека, дошедшего до последней черты.
Анатолия поразила перемена, происшедшая в нем: не было ни самоуверенности деляги, ни барской выправки. Рванулся в сторону, затем внезапно круто повернул. Разболтанные, неуверенные движения, валится словно в пропасть, лица не видно — черная туша, белое пятно измятого, развернувшегося целлофана.
Крейда невольно отступил, сунул руку в правый карман.
Роев надвигался, что-то бормоча, потом закричал бессвязно, исступленно — Саранцев не враз разобрал, что он выкрикивал.
— Берите! Берите… Ну! А что мне?.. Что лезете в душу?
Крейда скрючился, шмыгал рыжими глазами, при каждом выкрике дергался, словно под ударами; рука его выскользнула из кармана, безвольно обвисла. Пряча глаза, отступил к роще, еще отступил и вдруг метнулся через рощу на проезжую дорогу…
Саранцев коротко предложил Роеву:
— Пройдемте!
Неонил Степанович, оглянувшись на рассыпанные цветы, молча последовал за Анатолием.
— Могилу потеряли? — осведомился Саранцев.
— Нет, что вы, разве это возможно? Тут полный порядок, все зарегистрировано.
Запнулся, шаркал ногами по усыпанной песком темнеющей аллее:
— Замок на ограде поменяли, — пробормотал он наконец, — наверно, ее мамаша поменяла. Мой сняла, свой навесила. Не желает, чтобы за оградку проходил.
Анатолий продолжал присматриваться к нему: постарел Неонил Степанович. А времени немного прошло со дня чрезвычайного происшествия. Да, вот так, точно по календарю: апрель, май… август и вот — осень. Ну, что ж, зеленый художник Виктор Ковальчик зверя разглядел, а вот человека, пожалуй, проглядел, — последнюю, угасающую искорку человеческую.
А что, если он сам, Анатолий Саранцев, ошибается, и за потускневшим взором Неонила Степановича не осталось ничего человеческого?
Роев замедлил шаг, выпрямился, поправил сбившийся пиджак, настороженно покосился на Саранцева:
— А чем, собственно, обязан? — он поглядел в ту сторону, где скрылся Егорий Крейда. — Чему и кому?
Роев потянулся к правому карману, но Саранцев предупредил деликатно:
— Руки!
На допросе Неонил Степанович рассказывал откровенно, обстоятельно, словно находя в этой откровенности и обстоятельности какое-то удовлетворение, как бы перебирая, воскрешая в последнюю минуту звенья отжитого.
В хищениях участие принимал и даже руководил. Не отрицает. В этой части смягчения не просит. Было. Возглавлял. И готов понести. Признает: разве ж эти подонки без него!.. Утаенное добро хранилось в квартире погибшей. В надежном тайнике. О тайнике она ничего не знала. Расчет был нехитрый — в случае провала Неонил Степанович отрекался от всего, оставался в стороне.
— Вначале она ничего не знала, — повторял Роев, — все было подготовлено до ее вселения. Но однажды подвернулся подходящий покупатель, залетел с южной стороны; надо было подготовить камни и металл. И случилось — раньше обычного вернулась она с работы. Ей бы еще часа два в магазине оставаться до закрытия. Дверной замок, я, как всегда, на защелку не защелкивал, чтобы не вызывать подозрения, проверял на слух. Вообще, она резкая девочка, шумная, каблуками зацокает — всей лестнице звон. А то вдруг, как назло, купила новомодные туфли парижские на широком тупом каблуке, может новые туфли берегла, шла осторожно, может проверить хотела, возникло подозрение — так уж пришлось — заслышал ее, когда уже открывала входную дверь.
Какие-то там два-три шага, секунды до комнаты… Едва успел все собрать и закрыть — ну, вы теперь сами знаете, как там устроено… А диадема осталась на столе, в сторонке, в жестянке из-под чая… Более всего ею дорожил и особо прятал, — так бывает, чем больше дорожишь…
Она эту коробку сразу заметила.
— Вот чудесно! Цейлонский привез, молодец! Обожаю цейлонский…
Одно оставалось — сказать, что приготовил ей подарок.
— Это настоящие камни! — воскликнула она. — Несколько карат.
— Синтетика!
— Нет, настоящие камни. Я знаю.
— Ну, какие-нибудь самоцветы. Топазы. Наследство тетушки.
— Это настоящие камни. Ты не понимаешь, ты даже не знаешь, что у тебя
