— Господи, какая же ты глупенькая! — Александр прижал её к себе. — Как ты могла подумать, что я могу...
И тут он запнулся. Что — осудить, разгневаться, не признать? Как, какими словами продолжить это «могу»?
Она ждала продолжения, глядя на него своими огромными, подернутыми влагой глазами, в которых было всё — любовь, надежда и ожидание.
— Могу ли не признать наше с тобою дитя? — наконец закончил он.
— Наше дитя, — прошелестела она распухшими от слёз губами. И снова заплакала. Но то были слёзы радости, веры, счастья. Они были наверно так же солоны. Но у них уже был другой привкус.
Увы, так кратковременны свиданья. И так отрывочны.
Хотелось длить их и длить. Но время было расписано по часам. Часы — по дням. С языка то и дело сходило: Долгоруков. Александр пребывал в беспокойстве: в далёкой Швейцарии скрывался князь Пётр Владимирович Долгоруков[24]. Опасный человек. Пасквилянт. Ведающий многими тайнами придворной жизни, углубившийся в историю сановитых родов, владевший бумагами, обнародование которых вызвало бы скандальные разоблачения...
Александр давно требовал водворения князя Долгорукова в Россию. Он требовал принять меры к этому от предместника графа Шувалова — Долгорукова Василия Андреевича, тоже князя, но другой ветви. Василий Андреевич тщился, писал куда надо и не надо, но всё безрезультатно. И Александр отправил его в отставку — поделом. К тому же был плох здоровьем — вот-вот помрёт, что, между прочем, в скорости и случилось.
Теперь он требовал отчёта от графа Петра Андреевича Шувалова.
— Государь, по донесениям моих агентов Пётр Владимирович Долгоруков пребывает на смертном одре. Я требую от них подступиться к его бумагам и сделать всё для того, чтобы они не ускользнули из наших рук.
Александр сдвинул брови.
— Ты в ответе, понял?! Назначь любые деньги для выкупа бумаг князя. Отправь расторопного человека для переговоров с его наследниками. Подкупай, грози, но чтоб бумаги непременно были у нас в Петербурге.
— Всё будет сделано, Ваше величество, — отвечал Шувалов.
Глава пятая
ПЕРЕВОДЯ ДУХ
Двор — не то, чем он был прежде. Россия —
не та... Одно правительство почти не изменилось.
Только его внутренний разлад виднее. Между
тем буревые тучи поднимаются на европейском
Западе и у нас самих стоит непогода. Неурожай
тяготеет над многими губерниями. Финансы
более и более расшатаны. Неудовольствие
и недоверие возрастают или крепнут.
Валуев — из Дневника
Шувалов вошёл скорым шагом и остановился, не дойдя шага до стола.
— Государь, только что получена депеша: Герцен умер в Париже. Он был для нас тяжкою ношей.
— Я тяжести не чувствовал, — произнёс Александр после паузы. — Это был великий человек, надобно отдать должное его памяти. Князь Пётр Долгоруков был помельче, куда помельче. Но вот они уходят один за другим.
— Ваше величество, эта пустота, увы, будет заполнена.
— Не знаю. Вряд ли явится некто на место Герцена. Могу признаться: я читывал его с удовольствием. Когда противник талантлив, его уважаешь и склоняешь голову перед его прахом.
— Согласен, — с некоторой натугой произнёс Шувалов. Похоже, он не испытывал таковых чувств. — Архив князя прибыл, я приказал выдать агенту Роману в награду годовое жалование.
— Он стоит большего, — сказал Александр. — Прикажи за доставку бумаг князя Петра Владимировича выдать из казны две тысячи, повысить в чине и пожаловать Станислава третьей степени. Я читал его донесения: он обнаруживал ловкость и находчивость.
— Будет исполнено. Прикажете поднести на просмотр некоторые бумаги?
— Да, непременно. Я ознакомился с описью. Доставь мне переписку рода Долгоруковых и самого князя Петра. Это славный род, давший России многих знаменитых особ. Там есть письма к императрице Екатерине «Натальи боярской дочери» — так подписывалась одно время монахиня Долгорукова, вдова Ивана, казнённого Бироном. С некоторых пор родословная Долгоруковых занимает меня, — Александр был откровенен. — Быть может, удастся отыскать кое-какие корни, важные для известной особы.
— Извольте пометить в списке бумаг, Государь, те, что надобны.
— Да-да, завтра ты получишь список с пометами.
— Там есть переписка поэта Некрасова с Долгоруковым.
— Это потом, но тоже интересно. Признаться, я Некрасова уважал и даже защищал его. Талант должен плыть против течения. Как ты полагаешь?
— Талант всегда идёт своею дорогой, — уклончиво отвечал Шувалов.
— Гм... Впрочем, ты прав.
Шувалов ушёл от государя в состоянии лёгкого, но тщательно подавляемого раздражения. Он дал ему волю в кабинете Валуева, когда они остались одни. Валуев тотчас заметил насупленность графа и без обиняков спросил его о причине:
— С некоторых пор у нас в государстве главною темой стали Долгоруковы...
— Долгорукова, хотели вы сказать, — язвительно поправил Валуев.
— Именно. А за этой девчонкой, как за деревом, государь перестал видеть лес.
— Она уже не девчонка. Поговаривают, что она скоро родит государю наследника.
— Я слышал это. Бедная государыня. Ей только этого не хватало.
— Она терпелива. Стерпит и это, — заметил Валуев.
— Позволь, Пётр Александрович, но... Всё понимаю: государь, как бы это сказать — любвеобилен, что ли. Бабы у него не переводились, где бы он ни был. В Париже был поначалу такой гулёж, что и бывалые французы руками разводили. Но когда ему доставили эту... княжну, то есть, он сделал стойку.
— Стало быть, любовь...
— Любовь-то любовь, да государыня-то сохнет. Пора бы заметить. Повсюду таскает девчонку за собой: в Ливадии снял ей отдельную дачу, на водах в Эмсе — виллу. Пора бы, как говорится, подумать о приличиях. Ведь не вьюноша.
— Ужель забыл: седина в бороду — бес в ребро?
— Это для нас, простых смертных. Но не для монархов.
— Нет, я положительно сего не одобряю. Я на стороне государыни и готов оберечь её интерес, её спокойствие наконец.
— Уж не собираешься ли ты, Пётр Андреич, начать поход против княжны?
Шувалов помедлил с ответом. Он покамест тщетно искал способа подсидеть княжну Екатерину. Посылал ей молодых соблазнительных жуиров из числа гвардейских офицеров, равно и к её наперснице Варваре Шебеко, с которой она не расставалась. Не клевало! Но это вовсе не значило, что нельзя её свалить. Вот ведь удалось сплавить её в Неаполь.
— Отчего бы нет... Хочу облегчить ношу её величества, — наконец ответил он. — Неужто государь не образумится? Восьмерых детей нажили в совместном браке, почти все здравствуют. Каково глядеть великим князьям да княжнам...
— Есть уж и княгини, — вставил Валуев...
— Да, на проказы своего державного...
— Самодержавного, — опять вмешался Валуев.
— Самодержавного, — механически повторил Шувалов, — отца.
— Императора могущественной империи, которой равной в мире нет. Распростёртой от Европы до Азии, от океана до океана, — поддержал его Валуев. — Да, Пётр Андреевич, как писал другой граф, которого ты не одобряешь, Алексей Константинович Толстой, — «Земля наша обильна, порядка же в ней нет...»
— Крамольник, — угрюмо молвил Шувалов, ей-богу крамольник. Но великий язвительный талант. Мне его стихи, хочешь — не хочешь, а запали в память. Как он нас уязвил, помнишь?
— Ещё бы. Я ведь всю его эту поэму — «Сон Попова»[25] — в памяти держу:
Министр кивнул мизинцем. СторожаВнезапно взяли под руки Попова...К Цепному мосту привели, где новыйСтоит на вид весьма красивый дом,Своим известный праведным судом...
— Каналья! — вырвалось у Шувалова, — как есть крамольник...
— А это не про тебя ли:
Во фраке муж, с лицом пылавшим рвеньемСо львиной физьономией, носилМальтийский крест и множество медалей,И в душу взор его влезал всё далей...В каком полку он некогда служил,В каких боях отличен был как воин,За что свой крест мальтийский получилИ где своих медалей удостоен —Неведомо...
Шувалов невольно рассмеялся. Странно, но эти разоблачительные строфы исправили его настроение. Он сказал:
— Я скорей лазоревый полковник, с лицом почтенным грустию покрытым, да. Однако ты, Пётр Александрович, не скромничай. В обществе говорят, что своего министра граф с тебя списал. Великая княгиня Елена Павловна, которой ты усердный почитатель и визитёр, говорила мне о том, хотя она тебя весьма ценит.
