— Отчасти — да. Иначе просто бы не выдержал всех этих тягот!
На другой же день выяснилось, что выдержкой Владимир Наумович вообще не отличается. После обеда, когда вышли на веранду, он посетовал вдруг на плохой стол:
— Вы заметили: молоко сегодня — не цельное? А? Интересно, с каких ферм поставляют? И потом — рыба... черт знает, какой-то частик с местных прудов, одни колючки и жабры! Неужели семги нельзя достать или стерлядки — ведь мы, наконец, в России!
Серафимович не успел собраться с мыслями, как Владимир Наумович сам же и нашелся с ответом:
— Впрочем, вы видели этого местного эконома-подрядчика, или, как его по-новому называют, заведующего хозяйством? По-моему, он просто нечист на руку. Я узнавал, фамилия у него Грек, но никакой он не грек, а просто мелкий комбинатор с Молдаванки! Да. Не сообщить ли в Наркомпрод, Карахану или даже самому Цюрупе, чтобы этого Грека выгнали в три шеи?
Владимир Наумович заседал в Моссовете, был отчасти хозяином этих порядков, но не изжил в себе ощущения гостя и поэтому привередничал, — понял Серафимович. Хотел напомнить одно четверостишие из Пролеткульта но поводу нынешнего положения с пайками, но не успел. Сосед уже острил по другому поводу:
— Вы не находите, что наш русский язык... м-м... несколько... экс-цен-тричен? «Гнать в три шеи» — представьте?
— Действительно, — кивнул Серафимович согласно. И как-то потерял сразу интерес к разговору, да и к заморским историям и приключениям Владимира Наумовича. Брал книги, большой блокнот, уходил по тропе в лес, к реке... И посмеивался, довольный, что не успел прикипеть душой к новому приятелю, не выложил ему все свои недоуменные мысли и жалобы на нынешних «ничевоков нового покроя» из Пролеткульта, на литературные несуразицы переходного периода.
Вот ведь пустобрехи!
Главный специалист по новой культуре Плетнев, ничего никогда не написавший ни пером, ни кистью, собрал вокруг себя каких-то бойких мальчиков из Могилева, Родова и Лелевича, им по восемнадцать лет! Авангардисты с ночного горшка! — и вот теперь они диктуют новые, революционные правила в искусстве, утверждают героический пафос без... героя. Только в массе! Отец Лелевича, мелкий поэт-фельетонист, печатался под псевдонимом Перекати-поле... Черт знает что! Изобрели вот новый жанр поэзии, поэмы-«коммунары», а классиков скопом с Пушкиным и Лермонтовым «сбрасывают с корабля современности». Такие вот дела.
На молодежных вечерах орут с подвыванием вирши:
Это был — труба, барабан! Их последний — да, раба!
И реши... — жнк-жах! Тельный бой — нив и шахт!
С интер — пулеметы — наци… Дзум-пыйх — опалом
Воспри — труба, — нет, род — барабан
Людской. Дун! ввв!..
На памяти были и те плакатные стихи, которые он хотел прочесть Владимиру Наумовичу по поводу его жалоб на обеденное меню:
Товарищ, кольцо сомкнулось уже!
Кто верен нам, борись за оружье!
Братец, весь в огне дом.
Брось горшок с обе-дом!
В зареве пожарищ —
До жранья ль, товарищ?!
Наркомпрос Луначарский называет все это вздором, но воевать с ними почему-то не воюет, многие говорят, что «себе дороже...». Больно зубастые ребятки! Но пьесы настоящие для революционного театра все-таки необходимы, черт вас всех забери! На «коммунарах» далеко не уедете, поверьте старому воробью! Серафимович и сам не знал, плакать тут или смеяться...
Еще недавно, всего-то два года назад, он воевал, спорил и горячился по другому поводу и окончательно разошелся с прежними друзьями по литературному цеху — Андреевым, Чириковым, Телешовым и даже Шмелевым, до смерти напугавшимися в революции того самого народа, над судьбой которого они печалились и пели ему осанну единым, хорошо спевшимся хором. Была с ними крупная ссора, которую хоть можно понять. Они ушли. Из жизни, из России — кто куда. Но свято место пусто не бывает: место писателей, откачнувшихся от нового дела, тут же заняла какая-то мошкара, которая ничего не смыслит в культуре, но тем не менее диктует свои условия...
Те злословили печатно, что-де «Серафимович продался «Известиям Совета рабочих и солдатских депутатов» за хорошие деньги», эти же потихоньку муссируют мысль, что Серафимович вообще-то никакой не пролетарский писатель, если остро атакует авангардизм и отстаивает старые жанры в литературе, а кроме того защищает мелкобуржуазных попутчиков вроде Вересаева или Сергеева-Ценского...
Горько.
И при всем том уже два месяца нет писем от сына Анатолия, а ведь он не на пикник же уехал, а на фронт, да в самое пекло, против Деникина, там каждый божий день — игра со смертью!
Серафимович бродил в одиночестве близ старой усадьбы, забивался в лес, подальше от исхоженных тропинок, пристраивался где-нибудь на пне или поверженной ольхе и пробовал дописывать свою пьесу «без героя». Но его вновь тянуло к мысли о сыне, ближайшим заботам, давило тяжкое чувство зависимости от того, что свершалось где-то на стороне, вне пределов его власти и воли. Тяжело все-таки в такое время иметь взрослых сыновей!
С этим старшим Толей вообще беда. Бывали муки просто непереносимые... В самый критический момент боев с юнкерами в Москве позвали однажды к телефону. Сердце оборвалось от предчувствия, и тут голос, грубый, мужской, совершенно как будто спокойный:
— Вы писатель Серафимович?
— Да. Что случилось?
— Кремль только что взят юнкерами. Ваш сын вместе с другими пленниками поставлен под расстрел.
— Но... как же? Кто вы, откуда говорите?!
— Мне удалось его вывести, он жив. Но тут другая опасность: нас чуть не разорвали дворцовые служители, челядь... Кричат: большевиков покрываю! Грозят, но я употреблю все усилия...
— Кто вы?
— Я офицер. Жил когда-то на Дону...
— Я сейчас приеду... — заметался Серафимович.
— Боже вас сохрани, только испортите дело! Ждите вас где-нибудь у Кремля, нам потребуется убежище.
В самом деле сын побывал под расстрелом. Всех безоружных, сдавшихся красногвардейцев ставили толпой к стене, били по ним из пулемета, люди корчились в стонах и крови, другие бежали врассыпную и падали замертво в нескольких шагах. Сын с товарищем забились за немецкую пушку, музейную, тем и спаслись. Тут этот офицер подбежал, выручил...
Между прочим, за несколько минут до избиения Анатолий увидел среди карателей сына директора гимназии Адольфа, на год раньше окончившего гимназию и теперь произведенного в офицеры.
— Подтвердите, что я гимназист из гимназии Адольфа, — попросил Анатолий. Гимназия была известная, учились в ней больше дети состоятельных граждан. Бывший сотоварищ по спортивным играм и библиотеке повернулся к юнкерам и сказал с мужественным хладнокровием:
— Этого... первым надо расстрелять: он большевик, и отец его большевик.
Хорошо, что юнкера не поставили сына перед строем, а просто оттеснили в толпу избиваемых...
После, когда повстречались, Серафимович почти не узнал сына: чужое, отстраненное лицо, чужие глаза, рассказывает обо всем спокойно-равнодушно, глуховатым голосом смертника, темно усмехаясь...
Такие петли вязала их жизнь с самого начала революции. А теперь вот о нем никаких вестей...
Вот уже и середина августа, по вечерам прохладно, от речки тянет сквознячком осени, после ильина дня нельзя купаться, на старых липах и березках уже проскальзывает первый желтый лист. Эти дни — прекрасное время для работы, но пьеса почти не продвигается, тусклое какое-то состояние, право... Предчувствия давят на сердце.
И не спится. Ни днем ни ночью нет забвения.
...Однажды в распахнутое окно к Серафимовичу кто-то бросил маленький сосновый сучок, обернутый листком бумаги; оказалось, записка: «М. Г.! (Милостивый государь) не сможете ли разделить скуку одного праздноотдыхающего старца? Очень хотел бы с вами познакомиться лично, так как читал ваши книги. С почтением, искренне ваш К. Т.»
Серафимович подивился шутливости приглашения и выглянул за окно. Внизу терпеливо стоял с поднятой головой в шляпе-канотье сухонький, седенький старичок профессорского вида, с тросточкой, в просторной дачной блузе и парусиновых брюках. Стоял и смотрел в окно Серафимовича с простодушием шалившего мальчугана, и только седая длинная бородка лопаточкой да трость, отставленная упором в сторонку, удостоверяли почтенный возраст шутника. Глаза, впрочем, молодо усмехались сквозь прищур.
— Простите, что побеспокоил вас, возможно, в рабочие часы, но... узнал, что вы здесь и не стал ждать! Спускайтесь, пожалуйста, на землю, пользуйтесь тем, что хоть погода стоит превосходная, право!
Старичок снял шляпу-канотье и картинно отвел руку со шляпой, как бы приглашая входить в его обширные апартаменты. Под шляпой обнаружились еще здоровые, упругие волосы на прямой пробор (не то, что у Серафимовича!). Серафимович тоскливо провел рукой по лысоватой своей голове, кивнул с дружелюбной готовностью и спустился вниз.
