даже спустилась во двор, чем вызвала необычайный переполох куриного семейства, которое с громким кудахтаньем разлетелось во все стороны. А петух даже взлетел на крышу и оттуда тревожным кукареканьем сзывал всполошившихся кур. «Вай, хорошо, если и волки будут меня так же бояться!» — воскликнула Аминат. Случайно поймав свое отражение в стекле окна, она не выдержала и расхохоталась. Не без труда она срезала длинный подол бурки и осталась очень довольна.
Словом, эти приготовления, а также появившаяся впереди цель невольно сыграли свою спасительную роль — Аминат отвлеклась от своего горя…
…Хотя цвел июнь, ночи в горах стояли холодные, особенно там, на высокогорных пастбищах. Близость вершин, покрытых вечными снегами, делала ночной воздух стылым и звонким. Тут-то Аминат и оценила дедушкину бурку. Она пряталась в нее, как в дом. Ее черная твердая ткань, которая и в огне не горит, и от дождя не промокает, надежно охраняла ее от ночных заморозков и утреннего тумана. И огромные мерцающие звезды, проплывая над самой головой, касались черного полога бурки. А по утрам, откинув полу, как полог палатки, она видела траву и кусты, покрытые крупной росой, изумрудно и влажно сверкающей на солнце, и надежда на жизнь и счастье возрождалась в ней.
Вместо посоха в руках у нее были вязальные спицы и клубок шерсти. Так же, как и другие женщины, она вязала носки и варежки для фронта. Так же, как и все женщины, была наивно уверена, что они непременно попадут ее мужу и сыновьям, а не другим, незнакомым солдатам.
Аминат к тому же сыпала в носки и варежки измельченные листья сухой мяты, чтобы там, вдалеке от дома, они почувствовали запах родного очага.
Перегоняя отары с одного пастбища на другое, она с болью и с радостью узнавала партизанские тропы, по которым прошла в юности вместе с Байсунгуром. Иногда ей казалось, что она слышит его голос, его песню, и она, вздрогнув, оглядывалась, прислушивалась. Но вокруг только теснились скалы, только шумели водопады, только журчали родники.
Однажды гроза загнала ее в пещеру, где в сыром полумраке, когда глаза ее привыкли к темноте, она различила плоский, почти квадратный камень и нашла на нем заржавевший чирах да сломанную рукоятку от кинжала.
Сердце ее забилось так, словно разгоряченная кровь вот-вот вырвется из русла артерий. Она вспомнила… Подумать только, этот чирах пролежал здесь почти двадцать лет!
По ночам она думала: может быть, судьба нарочно послала ей это горькое, это разрывающее душу счастье — снова пройти по местам своей юности, как бы заново, но уже по-иному переживая ее. И вот она видит женщину. Сильная и молодая, закаленная, обожженная солнцем, исхлестанная дождем и ветром, в старой юбке — заплата на заплате — и в измятом, но чистом платке, с удивительным сиянием в глазах, прижимая к груди смуглого младенца, женщина легко, едва касаясь босыми ступнями каменистой земли, проходит по узким тропам, по бегущим рекам, по нищим, разрушенным аулам.
И сорокалетняя Аминат, затаив дыхание, с тоской и завистью смотрит ей вслед.
…Так шли дни. Грозы сменялись солнцем, ночная прохлада — дневным зноем, а отчаяние — надеждой.
И вот в аул пришло первое письмо с фронта.
Не дожидаясь вечера, когда кто-нибудь из чабанов спустится в аул узнать, нет ли вестей с фронта, почтальонша сама поднялась в горы, и Аминат, у которой предчувствием кольнуло сердце, неожиданно подняв глаза от вязания, увидела, как по зелени пастбища что есть мочи бежит к ним Саадат и размахивает рукой.
Аминат отбросила спицы и, задыхаясь, бросилась ей навстречу.
И чем больше приближались они друг к другу, тем заметнее становился белый треугольник в руке Саадат.
— Письмо?! — еще издали выдохнула Аминат, и слезы брызнули у нее из глаз.
— От Байсунгура! — радостно сообщила Саадат.
А со всех сторон, размахивая руками, спотыкаясь и падая, к ним уже спешили, женщины.
В этот вечер, в первый раз за последний месяц, в сакле Аминат весело горел очаг. На потрескивающем огне варилась сушеная колбаса. А вокруг, подперев щеки руками, сидели почти все женщины аула и в который уж раз слушали, как Хамиз читала письмо.
Байсунгур ни словом не обмолвился о том, как трудно и опасно там, на войне. Весело и шутливо писал он о своих боевых друзьях, о походной жизни, справлялся о новостях в ауле и выражал надежду, что к осени они разобьют немцев и вернутся домой.
Это письмо всех приободрило. Женщины повеселели, заговорили разом. В комнате, еще недавно мертвенно-тихой, словно в доме покойник, зазвучали шутки и смех.
И только одно немного беспокоило женщин: почему Байсунгур ничего не пишет об их мужьях и сыновьях? Ведь все они были твердо уверены, что мужчины из аула Струна и там, на фронте, воюют бок о бок. Если бы им сказали, что их отправили на разные фронты, они бы очень удивились и, возможно, даже не поверили.
Теперь, после этого письма, жизнь в ауле Струна пошла веселее. А там, вслед за первой ласточкой, подоспели и остальные. Редкий день обходился без вестей с фронта. И все они были такими добрыми и обнадеживающими, что женщины окончательно ободрились и решили, что эта война не такое уж страшное дело, как они думали.
Вскоре Аминат стала получать письма и от сыновей. Чаще всех писал Ахмади. Он сообщал, что учится на летчика, что вот-вот ему доверят самолет, и тогда он обязательно сделает круг над аулом, а потом уже полетит на фронт бить фашистов.
Аминат совсем воспрянула духом и то и дело говорила с гордостью:
— Как бросит на меня тень птица или услышу какой-нибудь гул, так сразу задираю голову в небо, все думаю — это мой Ахмади летит.
По этому случаю Аминат так и ходила теперь с высоко поднятой головой, отчего вид у нее стал неприступно гордый.
А время между тем уже клонилось к осени. Скоро выводить отары на зимние пастбища. Однако все надеялись, что мужчины уже вернутся к этому времени и сами поведут отары. Но теплые сухие дни уступили место дождливым, все реже выглядывало солнце, все холоднее и рассеяннее становились его лучи, а мужчины не возвращались. Даже письма почему-то стали приходить все реже и реже. И как-то Аминат, оставив на пастбище свою отару и бурку, спустилась в аул, чтобы поделиться своей тревогой с Умужат:
— Чует мое сердце, вот-вот выпадет снег. Тогда отарам конец.
— Да, ты права, — подтвердила Умужат. — Надо собираться в дорогу. Ведь все силы бросили на хлеб, тоже нельзя было оставлять в поле…
— Твои не пишут? —
