могло представлять собой более тяжкое, раздирающее душу зрелище, чем это гумно, где в один клубок сплелись причитания жен, стон матерей, ржание коней, плач ребенка. А поскольку аул долгие годы жил одной дружной семьей, то не было здесь своих и чужих. Каждая мать, плача, обнимала всех сыновей, потому что в этот горький час общей беды все они были ей родными.
Ахмади видел, как мать обходила мужчин, повторяя: «Родненькие, скорее возвращайтесь, ждем вас с победой!» — и вкладывала в руку каждому небольшой прощальный подарочек — то вышитый носовой платок, то мешочек с табаком, а то и просто денежную бумажку. Молодые женщины, прежде стеснявшиеся даже близко подойти к мужчине, обнимали их и плакали.
И вдруг над клубком этого горя, сотканного из слез, вздохов, причитаний, беспокойного ржания коней, перекрывая его, поднялся громкий повелительный голос:
— Земляки мои, дорогие мои аульчане!
Все смолкли и повернули головы в сторону этого голоса. Ахмади тоже обернулся и увидел Садрудина. В военной форме, с пистолетом на боку, строгий и подтянутый, придерживающий поводья белоснежного, нетерпеливо гарцующего под ним коня, он сейчас удивительно походил на тех героев, о которых Ахмади читал в книгах.
— Земляки мои! — повторил Садрудин и поднял руку, как это он делал на колхозных собраниях, призывая к тишине. — Сегодня мы уходим на фронт защищать свой дом, свой аул, свой Дагестан, всю свою большую родину. Мы не знаем, что ждет нас впереди. Но мы знаем одно: никогда мужчины гор не посрамят чести своих аулов. Никогда. Трусов, предателей, малодушных у нас не было, нет и не будет. А вы, наши матери, жены и сестры, будьте мужественны, наберитесь терпения и ждите нас обратно со скорой победой! До свидания, дорогие мои! Нам пора!
Последние его слова были заглушены криками и плачем. Матери бросились к своим сыновьям, жены к мужьям. И только невесты грустно стояли поодаль, не зная, можно ли им при всем народе обнять своих женихов. Ахмади заметил, что Алибулат и Хамиз не сводят глаз друг с друга, что брат, даже прощаясь с матерью, рассеянно обнимает ее, а сам так и смотрит поверх ее головы на смущенную, еще не осмыслившую по-настоящему своего горя Хамиз.
Как ни была убита горем Аминат, она все же заметила взгляды сына и сама подвела к нему Хамиз. Так они и стояли рядом, рука в руке, молча, почти касаясь друг друга опущенными головами.
И тут на дорожке показались Сурхай и Мария. В первый раз они так открыто, не таясь, шли рядом. В другое время это вызвало бы целую гору пересудов. Но сегодня никто, кроме Аминат, даже не обратил на них внимания.
— Друзья мои! — выкрикнул Байсунгур и вскочил на коня. — И в бою, и в труде нам всегда помогала песня. Так давайте же и сегодня покинем наш аул с песней. Пусть она проводит нас в дорогу. Да будет это хорошей приметой! — И он запел:
Смолоду в битве клинком
Побеждай, а не то
Крепость возьмешь стариком —
Не поверит никто.
И все мужчины подхватили:
Сколько смелых джигитов
Осталось в далеких полях!
Сколько в саклях папах
Одиноко висят на гвоздях…
С этой песней, тотчас подхваченной горами, всадники и покинули аул. Но женщины и дети еще долго бежали за ними пестрой, многоголосой, нестройной гурьбой.
Ахмади видел, как у горного озера кони опустили головы в прозрачную синеву и долго-долго пили эту свежую, эту ни с чем не сравнимую студеную воду, словно хотели унести с собой ее вкус, ее свежесть. Или, быть может, желали напиться впрок, или предчувствовали, что это в последний раз…
И это озеро, обагренное закатом, и эти кони со всадниками, отраженные в прозрачной голубизне воды, и эта враз наступившая тишина, как будто люди почувствовали, что за этим прощанием больше не будет встречи, что почти никто не вернется обратно, — все это так поразило Ахмади, что на несколько секунд у него перехватило дыхание.
В тот вечер ни в одной сакле не зажигали лампы, не растапливали очага, не накрывали на стол.
Утром, пробудившись от тяжелого сна, Аминат увидела в окнах свет, блеклый свет нового дня, второго дня войны. Она встала и закрыла ставни. Призывно мычала недоеная корова. Недовольно кудахтали некормленые куры. Жалобно блеяли в хлеву овцы. А петух так расхрабрился, что даже прыгнул к Ахмади на постель. Но тот только вяло согнал его.
Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы неожиданно на крыльце не появилась Умужат.
— Ты что это лежишь? — спросила она и потянула Ахмади за плечо. — Нам сейчас не лежать надо, а втрое больше работать, чтобы общими силами одолеть врага.
Умужат старалась казаться бодрой. Но Ахмади видел, как осунулось ее лицо, какие темные тени залегли под глазами. Она сняла с гвоздя крынку и ушла в хлев. Ахмади услышал знакомый с детства звук молочных струй, ударяющих о глиняное дно. Две ласточки, доверчиво прочертив над ним круг и почти касаясь крылами его волос, пропели свою нехитрую песенку. Они спешили в гнездо, прилепившееся к карнизу веранды.
И домашний, такой уютный звук молочных струй, и весеннее ласковое щебетанье ласточек подействовали на Ахмади так, что он снова поверил в возможность жизни и счастья. «И правда, чего это я разлегся, — набросился он на себя. — Подумаешь, война… Неужели столько храбрецов не поборют какую-то немчуру! Да наши мужчины, может, и до фронта доехать не успеют, как немца уже погонят. Даже жаль, если нашим совсем не удастся повоевать. Выходит, зря они натачивали свои кинжалы».
Эти мысли так ободрили Ахмади, что он, посвистывая ласточкам, стал весело плескать на себя воду. Вода, принявшая в себя холод ночных звезд, влажные туманы рассвета, влила в него свежесть и бодрость.
Чувствуя себя как бы вновь родившимся в это ясное и чистое утро, Ахмади открыл ворота и погнал корову в стадо.
Он был не единственным, кто опоздал в это утро. Многие только еще открывали ворота, вяло и сонно приветствуя друг друга.
— Ты не знаешь, в какую сторону пошло стадо? — нагнала его Патасултан.
Ахмади покачал головой и сказал:
— Давайте я возьму и вашу корову.
— Спасибо, Ахмади! — обрадовалась Патасултан, но даже ее радость была какой-то вялой. — Стадо не могло уйти далеко, ведь Омар тоже ушел на фронт. А коров погнал его отец, он ведь совсем старый и хромой.
Скоро еще одна хозяйка доверила ему свою корову. За
