ней вторая, третья. Словом, когда Ахмади вышел из аула, он гнал в горы почти треть аульского стада.
Без труда догнав хромого пастуха и присоединив к его стаду свое, Ахмади уже хотел повернуть обратно в аул. Но взгляд его нечаянно упал на вершину горы, где между выступами скал клубился то ли дым, то ли туман… Там был аул Загадка. Ахмади встрепенулся, горячая волна прилила к сердцу. Его любовь, как бы загнанная глубоко внутрь, оттесненная событиями вчерашнего дня, вспыхнула в нем с новой силой.
Подумать только, ведь он не видел ее целых полсуток. Он даже не помнит, была ли она на проводах. Он не только не видел ее на гумне, а даже почти забыл о ней. Нет, не то чтобы забыл — она постоянно была с ним, в нем, частью его существа, — а как бы отключился от нее, как за последние полсуток отключился и от самого себя. При мысли о ней тяжесть, лежащая у него на сердце, растаяла, улетучилась, как дымок в небе.
Скорее бежать к ней, перемахнуть через ограду, бросить в окно камешком и увидеть ее лицо, счастливо и удивленно просиявшее ему навстречу.
«Конечно, все уже ушли на работу. Только дедушка Хирач на крыльце по-прежнему выстругивает свои ложки».
Но каково же было удивление Ахмади, когда он не увидел старика на крыльце. Из трубы не поднимался дым. Из окон не доносилось ни звука. И вообще дом напоминал заброшенное птичье гнездо.
Тяжелое предчувствие кольнуло юношу; он, уже позабыв об осторожности, хотел открыть ворота, как услышал неподалеку стук молотка и, обернувшись, увидел Хирача, который на этот раз орудовал не ножом по дереву, а молотком по камню.
Но руки, в которых он сжимал молоток, посинели от вздувшихся вен, и удары получались слабыми и нечеткими.
— Асаламалейкум! — подошел к нему Ахмади.
— Ваалейкум салам! — ответил старик и, положив молоток на камень, протянул юноше руку. Голос у него был словно у петуха, который поперхнулся колосом. — Что-то я не узнаю тебя, сынок, — проговорил он виновато, вытирая тыльной стороной руки слезящиеся глаза с покрасневшими веками.
— Меня звать Ахмади. Я из аула Струна.
— Вах! Вах! Вах! — трижды повторил старик и вытер руки о галифе. — Пойдем, сынок, в дом. Мы всегда рады гостю. А ты из какого будешь тухума? Молодых-то я теперь никого не знаю, растут, как трава на помете.
— Я из тухума Байсунгуровых, — отвечал Ахмади. — И отца моего зовут Байсунгур. Не надо, дедушка, из-за меня бросать работу. Давай я лучше тебе помогу.
— Какая это работа… Так… чтобы душу отвести… — сказал старик. — Позавчера мой сын Магомед сломал тут немного забор, хотел за счет нашего двора расширить улицу, а теперь вот мне приходится заканчивать. — Старик сел на камень и, вытащив из кармана грязный, засаленный мешочек с протертой вышивкой, высыпал на ладонь сухой размельченный кукурузный лист и не спеша стал закручивать кальян. Но не успел сделать даже одной затяжки, как на дорожке появилась женщина. Она была очень взволнована. Бордовое гурмендо сползло с головы. Одна рука размахивала серпом, а другая веревкой, которой женщины связывают сено.
— Чтоб лопнули мои глаза! Чтоб оглохли мои уши! — кричала женщина, приближаясь к ним. — Мало того, что я проводила на фронт мужа и сына, так еще дочка сбежала. Что ты наделала, Аймисей! Нет, лучше мне умереть!
И женщина, отбросив серп и веревку, схватилась руками за голову и закачалась из стороны в сторону.
Только теперь до Ахмади дошел смысл ее слов.
Аймисей убежала! Куда? Почему? Значит, ее нет в этом доме, в этом ауле! И, может быть, он никогда уже не увидит ее!
Женщина стихла так же внезапно, как и раскричалась.
— Вот, оставила записку, — беспомощно и тихо сказала она и разжала вспотевшую ладонь, в которой лежала скомканная бумажка.
Ахмади схватил ее, развернул и стал читать вслух.
«Мама, родная, — писала Аймисей своим круглым детским почерком, — прости меня и не сердись, но иначе я не могла. Я хочу воевать вместе с отцом и братом. Береги себя и дедушку. Целую крепко. Твоя дочь Аймисей».
Все молчали, сраженные простыми словами этой записки.
— Ну что же, — наконец произнес Хирач, и голос его прозвучал глухо, словно из подземелья. — Разве птичку, упорхнувшую из гнезда, вернешь? Пусть воюет. Значит, такова воля аллаха!
— Как это — пусть воюет! — снова закричала мать Аймисей. — Опомнись, что ты говоришь, дед! Где это ты видел, чтобы девушки воевали!
— Видел, — сказал Хирач. — В тяжелые для родины дни горянки не раз проявили себя как героини. Аймисей не могла поступить иначе, ведь она женщина нашего рода. Она третья Аймисей. А две, в чью честь она носит это имя, погибли на войне. Одна из них была совсем девочка, лет пятнадцати, не больше. Когда под натиском врага все мужчины нашего аула погибли или ушли в горы, забрав с собой стариков, женщин и детей, две женщины спрятались в пещере и встретили врагов градом камней — это были семидесятилетняя старуха и пятнадцатилетняя девочка по имени Аймисей.
Хирач уронил на грудь свою седую голову и замолк, словно уснул.
Мать Аймисей, плача и причитая, ушла в дом.
И Ахмади уже хотел незаметно удалиться, чтобы не тревожить раны этих людей, как увидел, что по щеке старика, по темной, как старое дерево, борозде морщины сползла слеза, тяжелая и крупная, словно дробь.
— Прости меня, сынок, за мою слабость, — глухо проговорил старик. — Старость — жестокая вещь. Бывало, ничто не могло вышибить слезу из Хирача. Три войны прошел. Тело мое в шрамах, как залатанный бурдюк. Да и руки стали дрожать, — и старик, вытянув руки, с недоумением уставился на свои мелко подрагивающие пальцы. — Прости, что не принимаем тебя, как положено в горах. Но ты сам видишь… Видно, суждено мне испытать еще и это горе. Мне бы, старому, догадаться, что не зря вчера она повела меня к роднику Аймисей…
— А что, дедушка, есть такой родник? — спросил Ахмади.
— Ну да. Видишь во-он ту вершину? Это самая высокая точка нашего аула, там и родник.
— Дедушка, я тоже хочу взглянуть на этот родник! — вскричал Ахмади, охваченный неясным, но сильным чувством. Быть может, ему показалось, что, повидав этот родник, он как бы снова встретится с любимой.
— Ну что же, пойдем, сынок, я покажу тебе этот родник. Здесь недалеко.
Старик тяжело поднялся и, ссутулившись, пошел в сторону горной вершины, слепящей глаза белизной нетронутого снега. Ахмади боялся, что старику будет трудно подниматься в гору, но походка Хирача оказалась на
