«Да, он старый, но тело у него по-прежнему молодое… Какой он гибкий! Как управляется с лошадью! Физически он не уступает Форресту, а то и превосходит его… В нем мускулы и ни капли жира, ничего лишнего… Не как у этого верзилы Джека! А какой он усатенький, — думала Энни, до поздней ночи разглядывая спящего Кавалерию. Девушка однажды проследила за ним и видела, как он купался в реке: — волосатый, словно оборотень… Да, он отлично сложен и к тому же бывший военный! Что, в конце концов, может быть мужественней, чем профессия военного? Тем более не штабного, не как папа: первые погоны, — и сразу генерал! А самого настоящего, с наградами, который потом и кровью уплачивал свой долг родине, а не отсиживался за спинами настоящих мужчин, — был настоящим мужчиной! Как говорила мама: «Прошел сквозь огонь!» На войнах многие люди гибнут, мужчины убивают мужчин, — не ужасно ли это? Ну зачем они воюют?! Разве не лучше любить друг друга и наслаждаться плодами этой любви? Кто их поймет, этих мальчишек: вырастают из игрушек и сами становятся солдатиками, как те, которыми в детстве играли, только вот они не из олова отлиты, а из плоти и крови, и боль как все живое чувствуют! Забывают дурачки, как солдатикам руки и ноги отрывали и головы откусывали, а ведь на настоящих войнах тоже самое творится… Наверное, от того он такой мрачный, такой злой и нелюдимый, что многих убил в свое время и теперь думает об их женах и детях. Наверное, он жалеет о том, что совершил, — наверняка жалеет! Иначе и быть не может, ведь он внутри хороший! Я знаю это… Он заступился за нас тогда, в ущелье, и, уверена, отдаст свою жизнь за то, что считает правильным, — это ли не герой? Не так ли поступают рыцари?.. Какие же у него все-таки сильные руки…»
Энни коротала ночи за размышлениями о том, чего не знала. Ее переполняли чувства к каторжнику, к нему, почти старику. Но даже эта простодушная девушка понимала, что внутреннее порой старит человека куда сильнее, чем внешнее, а ситуация с Кавалерией была именно таковой. Сомнений нет, любовь слепа, все возрасты покорны ей, но иногда разница в возрасте столь велика, а влияние общества так сильно, что одного лишь влечения друг к другу недостаточно для того, чтобы человек сошелся с человеком. Энни требовалось убедить себя в том, что это возможно, поэтому она строила предположения, не зная о каторжнике ровным счетом ничего, кроме того, что видела сама и что рассказал ей о нем Джон, а рассказал он немногое. Она не гадала на будущее, зачем? Ведь она и так знала, что он будет с ней! Как знала раньше то, что с ней будет Форрест, и то, как он с ней будет, и во что она его в итоге превратит… Нет, она гадала на прошлое, Энни гадала на детство Кавалерии, гадала на его шрамы: где получил он их? В каком месте? В каком сражении? Как больно ему было? И как много товарищей он потерял? Наконец, терзают ли его мысли об убитых им или убитых рядом с ним? Для нее это было важнее всего, чтобы он жалел, то есть продолжал чувствовать. Если у человека не осталось чувств к себе подобным, то он и правда пропал — это даже хуже, чем быть обозленным на весь свет.
Впустив Кавалерию в свою душу, Энни и сама постарела: каждое утро, расчесывая волосы у реки и заплетая их в косы, она смотрела на свое отражение в воде и замечала то, чего раньше не было или было, но она в упор этого не видела. Замечала то, что не пристало замечать обеспеченной девушке с хорошим воспитанием в том возрасте, в котором она находилась. Одичавший нарцисс впервые заскучал по родной клумбе.
Эта ослепительная красотка должна была сейчас не иметь отбоя от женихов, принимать их и отсеивать одного за другим, руководствуясь глупыми и смешными критериями отбора, к примеру, косоглазостью или кривоногостью, а вместо этого Энни застряла бог знает где, спит бок о бок с падшими душами, каждая из которых омерзительнее другой.
Сам того не ведая, Кавалерия — стрелок дьявола, как называл его Пит, — подбил ангелу крыло, и тот упал с небес на землю. Вблизи увидел грешников и ужаснулся им. Красивы змеи на картинках, но кто захочет, чтобы одна из этих змей оказалась у него в сапоге? Когда человек от змеиного яда погибает, ему становится плевать на красоту змеиной чешуи. Увы, Энни не была властна над своими чувствами к каторжнику. Словно море захлестывало ее, и она, без корабля или его обломка, чтобы ухватиться за него, плыла из последних сил. Но рано или поздно утопающий сдается, каким бы выносливым он не был, выбивается из сил и отдается высокой волне, она захлестывает его и утаскивает в пучину. Как утопающий тонет в море, так Энни погружалась в это новое для нее влечение. Волнами оно накатывало на нее, и девушка продолжала гадать, забывая о том, что сон — это спасение и исцеление.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
В одну такую ночь Энни уже почти уснула, когда внезапно услышала, как Мираж встал и ушел. Он дежурил первым, близилась середина его трети ночи, и Энни растерялась. Она доверяла Джону, думала: «Если уж Джон ушел, значит, на то есть веская причина!» Но все же авторитет учителя уже не отуплял остроту ее интуиции так же сильно, как прежде, а любопытство подбивало Энни проследить за ним и узнать хоть один из его секретов, а их у него было целое множество, она не сомневалась. Таинственные мужчины привлекали ее — что поделать? — а Джон был самым загадочным среди них. И раньше подобные побуждения подводили ее. Она знала, что любопытство — опасная черта, отец ее нередко говорил о том и просто в светском разговоре, и наставляя ее. И именно вспомнив, чему учил ее отец, Энни решилась.
Ночь, когда Дева вместе с Безымянным превращают небосвод в ложе для любовных утех, называют ночью «Любовника и любовницы». Тогда была именно такая ночь. Лучи двух лун — их пальцы — переплелись между собой на пике наслаждения от близости, рождая все оттенки холодного синего. Эти дети, зачатые в пороке, были призваны сокрыть любой обман. Ни один констебль не станет выслеживать преступника в такую ночь, если у него есть выбор. Ни один преступник не будет пойман и задержан. Любовник всегда уйдет от разъяренного мужа, а муж не выместит свой гнев на жене. Влияние лун на людей сильно, они даже не подозревают насколько. Уверяют себя, что судьба в их руках, тогда как это не так. Лишь самые сильные люди способны противиться року, чтобы в конце концов уступить ему и узнать, что все их усилия тщетны и напрасны, и все, даже их неприятие собственной участи, есть часть Великого замысла.
Энни была далека от того, чтобы называться сильным человеком. Она была заложницей судьбы и тех, кто действовал от ее имени. Заложницей шайки преступников, даже и не подозревавших влияния, которое их действия окажут на Прерикон, — одну провинцию для человека востока и целый мир для человека запада. А даже если бы они и знали, к чему приведут их действия, то лишь криво усмехнулись бы и продолжили делать то, что делали.
Энни ступала бесшумно, трава поглощала шаги ее босых ступней, а лучи двух лун окутывали девушку призрачным светом, делая невидимой для Миража. Несколько раз он останавливался и оглядывался, тогда Энни замирала, но кажется, Безымянный в эту ночь не хотел, чтобы его верный слуга заметил ее, так как Джон проглядел девушку, замершую от него в десяти шагах, — таково влияние подобной ночи даже на самый зоркий глаз. Ее сердечко затрепетало, как канарейка в клетке, в эти несколько секунд, которые Мираж смотрел на нее. Возможно, это Дева упросила Безымянного укрыть Энни. А может быть, сам Плут решил зачем-то нарушить таинство служения себе, но вплоть до самого Старого падуба Энни прошла спокойно. Там она улеглась среди мокрой травы — роса выпадала рано в ночь «Любовника и любовницы», когда на небо только выходили звезды. Ее за это так и называли: звездной росой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Ночь была тихой, ни ветра тебе, ни шороха мышей среди травы, даже кузнечики затихли вблизи холма, над которым возвышалось мрачное дерево. Журчание реки, оставшейся далеко внизу, касалось ушей девушки так отчетливо, словно она лежала теперь на ее берегу. Энни оглянулась и посмотрела туда: серебристой нитью река врезалась в черную ткань ночи, невидимая игла провела ее через канву долины между холмами и темным лесом. Его чаща была чернее гор на севере, но еще чернее чащи был Старый падуб. Он весь поник от груза грехов Франко, не так давно нашедших укрытие под его листвой, в то время как прах того, кем они были созданы, уже во всю разлагался в недрах холма. Черви вернулись в землю, из которой вышли, но не все черви вернулись — некоторые из них прямо сейчас спали в лагере и ничего не подозревали о том, что происходило.
