– Чико… дружочек…
Чико чудесным образом еще жив: несчастное животное заползает на тротуар на передних лапах, волоча сломанные задние, и прячется под кустом. Майлз в слезах умоляет, чтобы тот выполз обратно, и каждый раз, когда он дергает за поводок, оттуда раздается ужасный вой.
– ЧТО ТЫ НАТВОРИЛА?!
Он поворачивается ко мне с выражением жуткого страдания на лице.
– Что ты наделал?!
– Zvoni v police… Nado zvonit v police, – требует руссо-туристо, вылезая из машины.
Майлз все-таки вытаскивает смиренно скулящую собачку из-под куста и несет в машину. Совдевушка садится на водительское место, и они спешно отваливают в сторону ветклиники. Нервы окончательно сдают: я прыгаю в свой «кэдди-девилль» и, доехав до заправки, покупаю там баллончик черной краски. Потом возвращаюсь и, понажимав на кнопки всех квартир в доме Майлза, попадаю внутрь и на его белой двери вывожу большими буквами: ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ СКОТСТВО, ВСЕ МНЕ ПРО ТЕБЯ ПОНЯТНО.
Еду в центр, башка набекрень: даже в мыслях не было вредить псу, Майлз сам виноват: несчастный трусливый мудак. Вбиваю в телефон яичный салат – вчера забыла – и еще вспоминаю три подхода антистрессовых подтягиваний; рулю одной рукой, и в этот момент прямо передо мной какой-то мудак на пикапе резко перестраивается, даже не включив поворотник…
БЛЯДЬ.
Притормозив, я поднимаю взгляд со своей 95-й трассы на жилую высотку и вдруг чувствую, что от ужаса вжимаюсь в упругое сиденье «каддилака». С верхнего этажа вывешен баннер, и это наш дом и наша квартира! Одно слово на белом одеяле, кое-как намалеванное чем-то… Блядь, не может быть…
ПОМОГИТЕ
СОРЕНСОН, СУКА!
Я сворачиваю на Бейшор-драйв, паркуюсь у дома, вбегаю в вестибюль и чуть не растираю в пыль кнопку лифта. НУ, ДАВАЙ! Лифт несется вниз через пустые этажи и, остановившись, рывком открывает двери. Я жму на кнопку последнего этажа, сердце страшно колотится, двери со щелчком закрываются, и лифт устремляется вверх, набирая скорость. Я надеюсь, что те, кто проезжал по 95-й трассе и мог видеть баннер, подумали, что это такой урбанистический юмор: пустая высотка взывает о помощи посреди выжженной риелторской пустыни. Никто бы не остановился и не стал разбираться, это точно. Но вот копы… давно ли она его повесила, сука?
Забегаю в квартиру, крадусь по коридору и, преодолевая жуткое зловоние, вхожу в комнату. Соренсон сидит на полу на своем матрасе, но ведра перевернуты и стоят теперь посреди растекшегося по маминому паркету неподвижного озера мочи с тающими в нем гротескными комками фекалий.
– БЛЯДЬ, ДА ТЫ ОХУЕЛА, ТВАРЬ!
– ПОШЛА НАХУЙ.
Соренсон смотрит на меня как маленький зловредный тролль – толстый, полоумный и озлобленный, как и подобает троллям, которые прячутся за пакостным фасадом дурачков-добрячков. Вот сука: вес сбросила, а в душе такая же тварюга жирная.
Я бегу к окну и затаскиваю двумя руками одеяло внутрь. Оно вымазано дерьмом: эта пизда написала на нем собственным говном! Я кричу:
– Вонючка, блядь…
Но тут вдруг воздух рассекает резкий звук и на горле у меня что-то затягивается. Я хватаюсь руками за шею и нащупываю холодный неровный металл. Толстая тварь набросила на меня цепь и теперь душит… Я хватаю ее сзади за запястья, тяну к себе и, оттолкнувшись ногами от толстого оконного стекла, наваливаюсь на нее и бью затылком: от удара у нее хрустнул нос. Раздается какой-то животный визг, и становится понятно, что ей очень больно и что дальше будет шок; неудивительно, что ее хватка ослабевает. Я изо всех сил бью ей локтем в живот, и теперь она совсем отпускает цепь. Оборачиваюсь и вижу, как она какими-то урывками оседает на пол. Цепь на шее, сила притяжения и вес ее туши тянут меня вниз, и я, воспользовавшись моментом, приземляюсь на нее и одной рукой прижимаю к полу, а свободной срываю с себя ослабшую цепь:
– По-серьезному решила сыграть, толстуха?
К моему удивлению, Соренсон приходит в себя и снова впадает в раж. Из ноздрей хлещет кровь с соплями, но глаза горят от ярости; она хватает меня за запястье:
– Сука, блядь!
Я колочу ее по толстым щекам, пробиваю хук слева: она отпускает мою руку, а я добавляю по носу справа. Кровь брызжет во все стороны, глаза заливают слезы. Я чувствую, что желание драться из нее улетучивается.
– Что, хочешь хорошенько пизды получить? Мм?
– Нет… Прости, – скулит она.
Я слезаю с нее, хватаю за волосы и, как собаку, подтаскиваю к этой омерзительной луже жидкого кала.
– НЕ-Э-Э-Т! ОТПУСТИ, СУКА!
Цепь натянулась до предела, Лина брыкается, а я тычу ее лицом прямо в говно, с силой макаю так, что она давится и чуть не захлебывается.
– У МЕНЯ БЫЛ ОЧЕНЬ ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ, СОРЕНСОН! И ОЧЕНЬ ТЯЖЕЛАЯ, СУКА, ЖИЗНЬ НАЧАЛАСЬ С ТОГО МОМЕНТА, КАК В НЕЙ ПОЯВИЛАСЬ ТЫ! ТЫ И ТВОЕ ВИДЕО!
Соренсон затряслась от рвотных спазмов и проблевалась прямо в фекалии; я ослабляю хватку. Она вырывается и смотрит на меня: лицо в крови, соплях, говне и рвоте, глаза навыкат.
– ВОТ ТАК И ЖИВЕМ! ЭТО У МЕНЯ ТЯЖЕЛАЯ ЖИЗНЬ! МОЯ МАТЬ… – Она прерывисто и быстро дышит, вперившись в меня каким-то слабоумным взглядом сквозь свою маску из говна и рвоты. – Что бы я ни делала, они с отцом всегда осуждали искусство, все… хотя все им говорили, что у меня талант… она пичкала меня жратвой, чтобы я была такая же толстая и несчастная, как она… потом Джерри… и теперь… – она сверлит меня взглядом, – И ТЕПЕРЬ ТЫ, СУКА!
Она набирает воздуха в легкие и прыгает вперед, как борец сумо, хватая меня за плечи. Клянусь, она бы меня уложила, если бы не цепь, которая одергивает ее, как какого-то бульдога из мультфильма. Мы катаемся по полу, пихаясь в мерзкой, зловонной жиже, пока я не блокирую ее руку болевым приемом из джиу-джитсу; я готова уже отодрать с ее ватной туши кусок ветчины, но она вопит о пощаде и снова успокаивается, изрыгая какофонию рыданий и рвотных спазмов.
Я вся вымазалась в ее вонючем дерьме.
– Я пытаюсь изменить твою жизнь к лучшему, Лина, правда, – говорю я ей.
Соренсон качает головой, на лице засохший кал, она глубоко и зло рыдает.
– Ты просто ёбнутая… Это все какой-то полный долбоебизм…
– Да, я ёбнутая, но и ты тоже!
Я иду в ванную, снимаю одежду и запрыгиваю под теплый душ: смываю с себя всю эту мерзость, едва сдерживая рвотный рефлекс, – воняет страшно. Вытираюсь и заворачиваюсь в большое банное полотенце. Термостат включен на тепло, но я все равно дрожу после нашего сражения. Иду на кухню, засовываю одежду в стиралку, потом беру большие ножницы из выдвижного ящика и иду обратно к Соренсон.
Она сидит в собственном говне, погрузившись в транс; тихо, слышно только тяжелое бычье дыхание: Соренсон дышит носом. Она поднимает на меня взгляд, на лице засохшее дерьмо, в глазах ухмылка. Вдруг она замечает острое орудие у меня в руке, отскакивает и кричит с мольбой в голосе:
– Что ты собираешься делать?.. Умоляю, я не хочу умирать!
– Что ты несешь, Лина? – рявкаю я. – Я хочу с тебя грязную одежду снять и постирать. Я хотела ее срезать, потому что она вся в дерьме, фу, блядь. – Я вытягиваю руку и держусь на расстоянии на случай, если эта грязная тварь снова попытается напасть.
Она подчиняется, стягивает с себя грязный лифчик и вся сжимается из-за того, что я машу ножницами и показываю, чтобы она повесила на них одежду. Кладу все в полиэтиленовый пакет. Господи, какая адская вонь! Потом она сдергивает трусы, переступает через них и кладет в пакет, не сводя глаз с ножниц.
– Я думала, ты хочешь меня того…
– Зарезать? – Я поднимаю ножницы. – Ножницами? Господи, ты в своем уме, блядь? Буянить ты́ начала.
Я чешу затылок и иду на кухню, по дороге задумываясь: «Жопу рвешь, пытаешься этой толстой скотине помочь, и, как только она становится сильнее, она на тебя нападает! Ну что это такое!»
В квартире полный разгром. Слава богу, что лягушатник оказался пустой, иначе все было бы гораздо хуже.
Я достаю ей чистое белье из пакета и загружаю грязную одежду в стиральную машину, где уже лежит моя, и туда же сую измазанное говном одеяло. Запускаю стирку. Сделав несколько глубоких вдохов и упражнений на растяжение, собираюсь с мыслями и возвращаюсь к Соренсон. Наполняю лягушатник с медведем мыльной водой и протягиваю ей бумажные полотенца.
– Давай умойся, как сможешь, – говорю.
Соренсон залезает в бассейн и начинает мыться, стирая губкой с лица рвоту и фекалии. Выглядит как ребенок. Она замечает, что я на нее смотрю, стреляет в меня полубезумным взглядом, и я отворачиваюсь. Я собираю бумажными полотенцами куски экскрементов, смываю в унитаз, потом тру паркет шваброй, чтобы убрать остатки грязи. Мама с Либом ёбнулись бы, если б узнали, какой пиздец здесь их мог поджидать. Я делаю круговые движения шваброй, потом выжимаю говняную жижу об решетку на ведре. Вдруг слышу сдавленный вдох, оборачиваюсь: Соренсон уже на матрасе, делает в бешеном темпе упражнения на пресс – подъемы торса и скручивание.
