Когда со всем этим было покончено, они открыли крышку резервуара и подняли меня. Я не мог стоять без поддержки. Используя свои инструменты, они промассажировали мускульную ткань моих конечностей, восстанавливали тонус. И тогда я смог идти самостоятельно. Я взглянул на свое обнаженное тело, сильное, упругое, заряженное энергией. Талмит подошел ко мне и подбросил в воздух пригоршню зеркальной пыли, чтобы я мог разглядеть себя. И когда крошечные частицы соединились, я взглянул на свое мерцающее изображение.
— Нет, — сказал я. — Лицо совсем не мое. Я никогда таким не был. Нос был более заостренным, губы не были такими полными, а волосы совсем не были такими черными…
— Но мы пользовались записями союза Наблюдателей, Томис. Ты просто не помнишь себя таким, это было слишком давно.
— Разве так может быть?
— Если хочешь, мы можем сделать тебя таким, каким ты себя представляешь, а не таким, каким ты был на самом деле. Это был бы легкомысленный поступок с нашей стороны и на это бы потребовалось слишком много времени.
— Да нет, — сказал я. — Это в общем-то не имеет значения.
Он согласился и сказал мне, что мне придется ненадолго задержаться в Доме Обновления, пока я полностью не адаптируюсь к себе. Мне дали нейтральную одежду, потому что я пока не вступил ни в какой союз. Я потерял статус Пилигрима после Обновления, и я мог теперь вступать в любой союз.
— Сколько времени продолжалось мое Обновление? — спросил я Талмита, когда одевался.
Он ответил:
— Ты пришел сюда летом. Сейчас зима. Мы работаем не торопясь.
— А как дела у моей спутницы Олмэйн?
— С ней нас постигла неудача.
— Не понимаю.
— Хочешь взглянуть на нее? — спросил Талмит.
— Да, — ответил я, думая, что он отведет меня в комнату к Олмэйн. Вместо этого он отвел меня к резервуару, где находилась Олмэйн. Я стоял на небольшом возвышении, глядя вниз на закрытый резервуар. Талмит показал мне на волокнистый телескоп, я приник к его широко раскрытому глазу и увидел Олмэйн. Вернее то, что, как мне сказали, было Олмэйн. Обнаженная девочка-ребенок лет одиннадцати, с гладкой кожей, совсем без груди, лежала свернувшись в резервуаре, коленки ее были подтянуты к животу, а большой палец она сунула в рот. Сначала я ничего не понял. Потом ребенок зашевелился, и я узнал в этих детских чертах царственную Олмэйн, которую я когда-то знал: широкий рот, сильный подбородок, высокие острые скулы. Меня пронзил ужас, и я спросил у Талмита:
— Что это?
— Когда у человека слишком темная душа, Томис, мы входим в нее слишком глубоко, чтобы очистить. Случай с Олмэйн оказался очень трудным. Нам не нужно было за него браться. Но она так настаивала, и кое-какие признаки обещали успех. Но эти признаки оказались ошибочными, как ты видишь.
— Что с ней произошло?
— Омоложение вошло в необратимую фазу прежде, чем мы успели очистить ее от ядов, пропитавших ее, — сказал Талмит.
— Вы зашли слишком далеко? Вы слишком омолодили ее?
— Как видишь.
— Что же вы будете теперь делать? Почему вы не вынимаете ее оттуда, чтобы она стала опять взрослым человеком?
— Ты невнимательно слушал меня, Томис. Я сказал, что это омоложение необратимо.
— Необратимо?
— Она сейчас в забытье, и ей снятся детские сны. Каждый час она становится на день моложе. Внутренние часы уже не поддаются контролю. Ее тело сжимается; ее мозг разглаживается. Она впала в детство и уже никогда не проснется.
— А в конце концов, — я оглянулся, — до чего это дойдет? Сперма и яйцо разделятся в резервуаре?
— Регрессия не зайдет так далеко. Она умрет будучи ребенком. Это случается со многими.
— Она говорила о рискованности омоложения, — сказал я.
— Но она настаивала, чтобы ей разрешили это. Душа ее была темна, Томис. Она жила только для себя. Она пришла в Иорсалем, чтобы очиститься, и это произошло, и она успокоилась и примирилась с Провидением. Ты любил ее?
— Никогда. Ни одно мгновение.
— Что же ты потерял тогда?
— Кусочек прошлого, наверное.
Я опять поднес глаз к телескопу и взглянул на Олмэйн, такую невинную, девственную, очищенную от грехов ее, примиренную с Провидением. Я смотрел на ее странным образом изменившееся, но все же такое знакомое лицо и попытался проникнуть в ее сны. Понимала ли она, что с ней произошло, когда она так неожиданно сорвалась в юность? Кричала ли она от душевных страданий и безвыходности, когда почувствовала, что жизнь ускользает от нее? Сверкнула ли надменная Олмэйн в последний раз перед тем как она погрузилась в эту нежелательную непорочность? Ребенок в резервуаре улыбался. Гибкое маленькое тело вытянулось и потом снова свернулось комочком. Олмэйн примирилась с Провидением. Неожиданно, будто Талмит опять рассыпал зеркало в воздухе, я взглянул на себя, обновленного, и понял, что для меня сделали, и понял, что мне даровали еще одну жизнь при условии, что я смогу теперь сделать нечто большее, чем сумел сделать за свою первую жизнь, и я оробел, и дал клятвенное обещание служить Провидению, и меня вдруг охватила радость, которая нахлынула мощными волнами, будто прилив Земного Океана, и я распрощался с Олмэйн и попросил Талмита увести меня оттуда.
11
И Эвлуэла пришла в мою комнату в Дом Обновления, и мы оба испугались этой встречи. На ней был жакет, через который ее крылья выходили наружу; казалось, она не может их контролировать, потому что они как-то нервозно трепетали, и были полуоткрыты, а их прозрачные кончики испускали подрагивающее мерцание. Огромные глаза ее были серьезны; лицо ее, казалось, осунулось и заострилось еще больше, чем обычно. Мы довольно долго молча смотрели друг на друга; моя кожа начала гореть, а взгляд затуманился; я почувствовал, как во мне закипают внутренние силы, которые дремали уже десятилетия, и я в равной степени опасался их, и радовался им.
— Томис? — наконец спросила она, и я кивнул.
Она дотронулась до моих плеч, рук, губ. И я прикоснулся к ее руками, бедрам, а потом, очень нерешительно, к бугоркам ее грудей. Будто двое ослепших, мы изучали друг друга прикосновениями. Мы были чужими. Этот морщинистый старый Наблюдатель, которого она знала и возможно любила, исчез, испарился еще лет на пятьдесят или больше, а на его месте стоял кто-то чудесным образом измененный, неизвестный, незнакомый. Старый Наблюдатель был ей кем-то вроде отца; а кем же будет этот молодой, пока бессоюзный Томис? А кем же она стала для меня? Уже не дочерью? Я был сам себе незнаком. Мне казалось чужой эта гладкая упругая кожа. Я был ошеломлен и испытывал чувство восхищения от того, что во мне играли новые силы и что я был напитан живительными соками, и что я чувствовал пульсации, о которых почти забыл.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
