Впрочем, что касается настроений Бетховена и его образа жизни в 1809 году, то мы располагаем ценным свидетельством его почитателя барона де Тремона, аудитора Государственного совета, прибывшего к этому времени в Вену с поручением к Наполеону. Теперь Бетховен ненавидит Францию и французов; к тому же он стал таким нелюдимым, что отказался явиться во дворец по приглашению императрицы. Он проживает неподалеку от городских укреплений, и во время последней осады неприятель взорвал мину чуть ли не под его окнами. Тремон запасся рекомендательным письмом от Антонина Рейха, сослуживца Бетховена по боннскому оркестру, ныне обосновавшегося в Париже. Он входит в квартиру, состоящую из двух комнат, грязноватую, беспорядочную, залитую лужами воды. Нотные тетради грудами навалены на запыленном старом рояле, под которым укрылась неопорожненная ночная посудина. На ореховом столе разбросаны перья с засохшими чернилами. На соломенных стульях — остатки еды вперемежку с грязным бельем. Благодаря счастливой случайности Тремон понравился Бетховену, часто виделся с ним, слушал, как он импровизирует; они беседовали о философии и религии, о политике и литературе, особенно о Шекспире. На страницах увлекательного и непринужденного повествования перед нами возникает облик Бетховена; молчаливый, он с трудом поддерживает разговор, отвечая на плохом французском языке на плохой немецкий язык барона; однако любая благородная мысль вызывает его интерес, он охотно вступает в спор, проявляет обширные познания. «Находясь в хорошем расположении духа в день, назначенный для импровизации, — пишет Тремон, — он был великолепен. Красивые мелодии, смелая гармония, вдохновенность и увлеченность во всем, потому что, руководимый музыкальным чувством, он не раздумывал, — как делал это с пером в руке, — над поисками эффектов; они возникали сами по себе, без отступлений от основной идеи».
Теперь, когда Франция избрала себе повелителя, Бетховен от нее отрекается. И все же, чтобы послушать, как в Консерватории играют моцартовские симфонии, он охотно отправился бы туда, если б не опасался всяких визитов и приглашений. Несмотря на все оговорки, образ Наполеона по-прежнему ослепляет его. «Он восхищался, — пишет Тремон, — этим подъемом от столь низко расположенной исходной точки; это льстило его демократическим убеждениям. Однажды он сказал мне: «Если я приеду в Париж, обязан ли я буду идти на поклон к вашему императору?» Я уверил, что нет, если только его не попросят об этом. «А как вы думаете, он позовет меня?»
Кстати говоря, во Франции Бетховен был гораздо более известен, чем это принято считать. Перелистаем комплект «Табличек Полигимнии» за 1810 год, «журнала, посвященного всему, что относится к музыкальному искусству». В этом забавном сборнике встречаются самые неожиданные и более чем наивные исследования. Так, мы узнаем, что в Ботаническом саду был дан концерт для слона, с целью изучить вопрос, действительно ли это Животное столь восприимчиво к музыке, как утверждает г. Бюффон. Для этого несколько необычного слушателя поочередно исполняют несложные арии, с очень ясной мелодической линией, и сонаты с весьма изощренной гармонией. Животное выказало признаки удовольствия, слушая арию «О, ma tendre Musette»[63] сыгранную на скрипке г. Крейцером. «Исполненные прославленным артистом «Вариации» на ту же арию не произвели никакого заметного впечатления… Слон приоткрыл рот, как бы желая зевнуть на третьем пли четвертом такте знаменитого Квартета ре мажор Боккерини. Бравурная ария… Монсиньи также не нашла отклика у животного; но при звуках арии «Charmante Gabrielle»[64] оно весьма недвусмысленно выразило свое удовольствие». Все были крайне изумлены, увидев, как слон хоботом ласкает, в знак признательности, известного виртуоза Дювернуа. Это был едва ли не дуэт, так как Дювернуа играл на валторне.
К счастью, в «Табличках Полигимнии» есть кое-что и получше рассказов о подобных опытах. Благодаря отчетам этого журнала, мы присутствуем в театре «Фейдо» на представлении оперы «Два дня…», «вызвавшей общее одобрение всех артистов Европы». В это время французы считали Керубини наиболее блистательным музыкантом. Нам сообщают, что Наполеон послал Лесюэру великолепную шкатулку выгравированной на ней надписью: «Император французов автору «Бардов». Мы слушаем «Свадьбу…» в Опере-буффа; восторг публики доходит до того, что ее возгласы заглушают голоса артистов; отныне среди молодых композиторов становится модным писать в моцартовской манере. Но в «Табличках» отражены успехи, одержанные и бетховенскими произведениями на концертах учащихся Консерватории. Нетрудно заметить сдержанный тон отзывов. «Поразительный успех сочинений Бетховена, — пишет сотрудник журнала после концерта 18 марта 1810 года, — опасный пример для музыкального искусства. Кажется, что зараза германской гармонии распространилась на всю новейшую композиторскую школу, которая создается в Консерватории. Надеются достигнуть эффектов, расточая самые варварские диссонансы и заставляя грохотать все инструменты». Хабенек, этот консерваторский Тальма, руководит учебным оркестром; известно, какие настойчивые усилия он прилагал, чтобы заставить публику понять и полюбить творчество Бетховена. Конечно, широко распространено мнение, что в области Симфонии ни один композитор не может сравниться с Гайдном. Но сотрудник «Полигимнии» постепенно свыкается с Бетховеном. «Концерт закончился отрывками из его симфонии, — пишет он. — Этот зачастую странный и причудливый автор порой сверкает необычайными красотами. То он уподобляется величественному полету орла, то карабкается по каменистым тропинкам. Глубоко затронув душу нежной меланхолией, он тотчас же терзает ее скоплением варварских аккордов. Мне кажется, что в нем одновременно заключены голуби и крокодилы» (страницы 310 и 311). Несколько позже, но все в том же 1810 году, рецензент высказывается более определенно. Первым из великих композиторов остается для него Гайдн; затем следует Моцарт, сохраняющий творческую индивидуальность даже в подражаниях, самобытный, покоряющий силой убеждения. «Бетховен — третий, кто дерзнул устремиться на это ныне столь опасное поприще. Два его знаменитых предшественника давно уже завладели главными дорогами и оставили ему лишь несколько крутых и ухабистых тропинок, окруженных пропастями… Бетховен, наделенный гигантским гением, пламенной воодушевлённостью, красочным воображением, презрел эти суетные трудности, считая себя выше их. Он с горячностью преодолевал все, что препятствовало его стремительной поступи. Он полагал себя в достаточной степени великим, чтобы создать свою собственную школу. И какой бы опасности не подвергались молодые композиторы, которые принимают эту школу с восторгом, граничащим с исступлением, я вынужден признать, что большая часть произведений Бетховена носит отпечаток грандиозного, оригинального, и это глубоко волнует душу слушателей. Исполнявшаяся в десятом концерте симфония ми-бемоль мажор — наиболее прекрасная из всех, им сочиненных: исключая несколько жестковатых германизмов, в которые вовлекла его сила привычки, все остальное являет мудрый и верный замысел, хотя и преисполненный горячности; изящные эпизоды искусно сочетаются с основными идеями, а его мелодические фразы обладают им одним присущей свежестью колорита» (страницы 374 и 375).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
