Пятый концерт ми-бемоль мажор, носящий прозвище «Император» и посвященный эрцгерцогу Рудольфу, состоит из вступительной каденции, Allegro и Adagio ни росо mosso, соединенного с Рондо. Это колоссальное сочинение, изобилующее глубокими мыслями, масштабность которого раскрывается с первой же фразы, порученной фортепиано. В блестящем развитии, в увлекающем его движении вновь и вновь возникают характерные бетховенские контрасты: мощь, нежность и поэтическое богатство. Музыкальная ткань, — если дозволено применить это выражение, — такая же, как и в симфониях. Несмотря на печальную действительность, обрекающую одинокого композитора на тяжкие невзгоды, художник уводит нас в созданный его воображением блистательный мир, где бушуют могучие страсти, где властвует мужественное жизнеутверждение: великолепная демонстрация разума и отваги. Засурдиненный квартет излагает тему Adagio, проникнутую глубоко религиозной серьезностью; над оркестром парит широкая фортепианная мелодия, ее поэтичность усугубляется сдержанными и таинственными репликами валторн. Она увлекает, вопрошает оркестр, отвечает ему, осторожно подсказывает мотив, который воцарится в финале. В знаменитом переходе мерцание темы заставляет нас мечтать о вагнеровской теме огня. Головокружительная скачка продолжается, подобная неистовому хороводу вакханок; затем наступает успокоение, и все завершается неясным гулом литавр в отдалении.
Секстет (соч. 81-6) предоставляет основную роль двум валторнам; это они рисуют мелодическую линию, намечают очертания Adagio, ведут диалог на проникнутой кроткой меланхолией теме, иногда переходящей к скрипке; они же излагают и проворный мотив Рондо. Редко удается услышать это сочинение, вероятно, из-за того, что трудно найти хороших валторнистов. Его музыка полна нежности и искренности.
Первая из двух фортепианных сонат (соч. 78) посвящена графине Брунсвик. С высот, куда привел нас Концерт ми-бемоль мажор, мы спускаемся, чтобы отдохнуть, соприкоснувшись с произведением всего лишь красивым, чарующим своим тонким изяществом и остроумной легкостью.
Посвященная эрцгерцогу Рудольфу Соната соч.81-а — Прощание, Разлука и Возвращение — отражает события этого трагического года. На рукописи первой части есть пометка: «Прощание. Весна, 4 мая 1809 года, день отъезда Е. И. В. моего почитаемого эрцгерцога». Столь же точное указание предшествует финалу: «Возвращение Е. И. В. моего почитаемого эрцгерцога, 30 января 1810». Лейпцигские антибетховенианцы всячески хулили замечательную Сонату, уверяя, что это всего лишь произведение на случай, и видя в ней не более как комментарий на тему «Будьте здоровы!» Сам Ленц изощряет свою фантазию, воображая, что музыка эта сочинялась на определенную программу; она кажется ему прежде всего симфонической. Ленца радует, что какой-то немецкий композитор инструментовал Сонату, обогатив вступление соло валторны и вставив в середине Andante флейтовое соло. Щедрое и порой довольно увлекательное воображение Ленца сбивает с толку. Можно с уверенностью сказать, что совсем не так, не в этом плане исполняла Сонату Клара Вик. Мы приложили немало стараний, чтобы воссоздать среду, эпоху, в которую сочинялась эта музыка; теперь мы вознаграждены за свои усилия. Произведение, так просто начинающееся словом «Lebewohl»[60], — настоящая интимная поэма, в своем лаконизме столь же искренняя, как и «Фиделио», воспоминание о котором она вызывает. Расстаются два друга, разлученные жестокими событиями; диссонансами отмечены скорбные чувства оставшегося; мелодия Adagio прерывается; ее беспокойный характер выражает тревогу по поводу неизвестного будущего. Не вправе ли мы, слушая эту Сонату, мечтать о «Тристане», подобно тому, как мы размышляем о Шумане, когда поется песня «Wonne der Wehmut» [61], либо о Габриеле Форе, при звуках Скерцо из трио «Эрцгерцог»?
Десятый квартет (соч. 74), — наброски его относятся к 1809 году, — также передает серьезностью своего настроения трагизм событий, свидетелем которых оказался Бетховен, плененный в стенах города, занятого неприятелем, оторванный от своей дорогой Терезы. Пометки на рукописях говорят о том, что он одновременно работал и над этим Квартетом и над партитурой «Эгмонта». За раздумчивым, сосредоточенным вступлением, столь новаторским по приемам письма, окутанным дымкой печали, в некоторые моменты полным безнадежности, следует еще более волнующее Adagio, оно потрясает; как писал кто-то, каждая нота в нем — это слеза; звучит патетическая тема, на мгновение затихая лишь для того, чтобы вновь возродиться, изливаясь в широких, за душу хватающих мелодиях, оттененных четвертыми паузами, порывистыми скачками; в увлеченности Presto заметно какое-то нервное возбуждение, настолько же ощутимое, как и творческая мощь, которой мы обязаны неистощимой изобретательностью, богатейшими вариациями Allegretto, внезапно, в разгаре движения, остановленного двумя спокойными аккордами. Из-за мотива, несколько раз проходящего в первой части, произведение это получило наименование «Квартета арф». Подобное сугубо формальное определение искажает сущность сильной и мрачной музыки Квартета; теперь, когда мы знаем, в каких условиях создавалось это сочинение, характер его нас не удивляет. Возможно, замысел Квартета возник неподалеку от ворот города, только что подвергшегося бомбардировке, — в «Гостинице золотого креста», чье название фигурирует на полях одного из набросков. Adagio само по себе делает это произведение священным (надо было послушать, с каким трепетным волнением исполнял его Люсьен Кане).
Сюжет «Эгмонта» должен был понравиться патриоту. Героическая жизнь потомка герцогов Гельдры, его отважный союз с принцем Оранским и конфедератами, борьба против герцога Альбы, образ мученика, стремившегося к независимости Соединенных провинций, — здесь было чем увлечься музыканту — любителю философии, воодушевленному страстью к свободе. Легко понять причины, побудившие его сочинить в 1809 году эту Увертюру и Антракты, где Лист, как известно, увидел прообраз грядущего. Мы знаем, с каким восхищением (плохо оцененным в конечном итоге) Бетховен относился к Гёте. В одном из писем 1810 года он советует Терезе Мальфатти прочесть «Вильгельма Мейстера». Еще в 1790 году он сочиняет первые свои песни на стихи великого поэта. «Я знаю вас с самого раннего детства», — заявляет Бетховен Гёте в 1811 году. Желая написать музыку к «Эгмонту», он использует преподанный ему Нефе метод, которому он остался верен. По собственному выражению Бетховена, он переосмысливает произведение, если хочет положить его на музыку.
Эгмонт, как сказал один исследователь, это Вертер-дворянин. Гёте начал эту трагедию в 1775 году, но опубликовал ее только в 1788 году, вызвав задорный критический отзыв Шиллера в «Иенской литературной газете», считавшего исторический прототип более интересным, чем герой трагедии. Венские бюргеры, жители побежденной столицы, испытывали своеобразное удовлетворение, когда слушали рассказы проклинавших войну голландских солдат о том, как под командованием своего замечательного военачальника они разбили варваров при Сен-Кентене. И можно ли не увлечься Эгмонтом: среди всех опасностей идет он легкой походкой, высоко подняв голову, «как если б рука монарха не простерлась над ним!» Никому не подчиняется этот новый герой; чтобы поиздеваться над кардиналом Гранвелла, он одевает своих слуг в шутовские ливреи, и народ, поняв, в чем тут дело, забавляется его дерзкими выходками. «Я стою высоко, — заявляет он своему секретарю Рихарду, — но могу и должен подняться еще выше; я чувствую в себе надежду, силу, смелость. Вершины своего роста я еще не достиг. Если же достигну, то буду стоять бесстрашно и твердо. А суждено мне пасть, что ж! Когда молния, порыв вихря или неверный шаг меня низвергнут в пропасть, я лягу там с тысячами других…» Гордая речь, с которой Эгмонт обращается к герцогу Альба, его смелые высказывания о пользе свободы пародов привлекают Бетховена. Близко к сердцу принимает он этот протест против чужеземного владычества. «…Естественно желание граждан, чтобы ими правил тот, кто родился и вырос среди них, кто смотрит на правду и кривду, как они, в ком они видят брата» [62]. Гёте создал благородный образ возлюбленной Эгмонта, Клерхен, призывающей народ к оружию, чтобы спасти любимого; утратив всякую надежду на спасение, она убивает себя. В нескольких наиболее патетических эпизодах Гёте уступает место музыке. В финале трагедии, когда, успокоенный преданностью сына Альба, Эгмонт мирно засыпает, поэт вводит целую интермедию в духе эпохи конца XVIII века. Позади ложа, на котором покоится герой, раздается пение; в облике Клерхен появляется Свобода «в небесных одеяниях»; она приглашает гордого узника возрадоваться, объявив, что смерть его обеспечит Провинциям независимость. «В отдалении слышна воинственная музыка флейт и барабанов». Пока Эгмонт в своем монологе выражает надежду увидеть, как рухнет тирания, шествие приближается; под звуки фанфар идет он навстречу испанским солдатам, которые поведут его на казнь. Бетховену оставалось лишь следовать этим указаниям. Рохлиц, пользовавшийся большим влиянием в качестве издателя широко известной «Всеобщей музыкальной газеты», исполняя в концертах музыку к «Эгмонту», обычно предпосылал ей пояснения, извлеченные из гётевской трагедии. Композитор горячо одобрял такое объединение его партитуры с произведением поэта, перед которым он преклонялся. Увертюра освободилась от традиционных форм; впервые она стала подлинным вступлением, вытекающим из самой сущности пьесы; так было подготовлено появление симфонической поэмы; несомненно, этим объясняется восторг Листа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
