Питер. — Почему бы тебе не отнестись к своему алиби без излишней щепетильности? Это могло бы помочь. В конце концов, если человек не говорит, что делал на улице…
— Не мое дело что-либо доказывать, — возмутился герцог. — Это их занятие доказать, что я был на том месте и совершил убийство. Я не собираюсь объяснять, где находился. Предполагается, что я невиновен, пока не доказано обратное. Разве не так? Позор! Совершено убийство, но никто даже не пытается выявить настоящего преступника. Я дал слово чести — не говоря о клятве перед судом, — что не убивал Кэткарта (хотя свинья этого заслуживал), но на это не обратили внимания. А настоящий преступник тем временем спокойно скрылся. Если бы я был на свободе, то поднял бы по этому поводу шум.
— Так почему бы тебе все не рассказать? Не мне и не сейчас. — Питер покосился на стоявшего в пределах слышимости охранника. — А Мерблсу. У нас появилось бы, с чем работать.
— Я хочу одного: чтобы ты держался от этого дела подальше, — проворчал герцог. — Хелен и матери досталось и так. Нечего им еще страдать, потому что тебе вздумалось поиграть в Шерлока Холмса. Не высовывайся ради блага семьи. Пусть я в плачевном положении, но ни за что не позволю выставлять меня на потеху публики!
— Проклятье! — воскликнул Питер с такой силой, что вздрогнул стоящий с каменным лицом охранник. — Выставляешь ты себя сам! Исключительно по своей воле! Думаешь, мне нравится, что моего брата и сестру потащили в суд, куда сбежались репортеры, что твое имя в репортажах, газетах и на каждом шагу, и все это закончится представлением в палате лордов, где заседают облаченные в красное с горностаем личности и прочие клоуны? В клубе стали странно коситься на меня, и до моих ушей доносится шепот, что «позиция Денверов очень даже сомнительна».
— Мы в тяжелом положении, — вздохнул Джеральд, — и, слава богу, в сословии пэров еще много людей, которые умеют вести себя по-джентльменски, даже если мой собственный брат не видит ничего, кроме прогнившей юридической казуистики.
Сверля друг друга сердитыми взглядами, братья внезапно ощутили поднявшуюся из неизвестных недр близость, которую часто называют семейным родством, и их непохожие черты обрели сказочный эффект общей карикатуры. Словно каждый глядел в искривленное зеркало, а голосов было не два, а один с эхом.
— Послушай, старина, — заговорил Питер, приходя в себя. — Мне очень жаль. Не собирался вести себя подобным образом. Не хочешь ничего говорить — не говори. Мы работаем как черти и уверены, что вскоре обнаружим нужного человека.
— Оставил бы лучше это занятие полиции, — ответил Денвер. — Знаю, ты любишь играть в сыщика, но боюсь, что не знаешь меры.
— Я не рассматриваю это дело как игру, — парировал Уимзи. — Я считаю свою работу полезной и не брошу ее. Но тем не менее — честно — понимаю твою точку зрения. Очень жаль, что ты находишь меня вызывающим раздражение типом. Видимо, тебе трудно поверить, что я способен на какие-то чувства. Но это так. И я собираюсь вытащить тебя из переделки, чего бы нам с Бантером это не стоило. Ну, пока. Охранник проснулся и вот-вот скажет: «Время, господа». Встряхнись, старина. Удачи!
Он присоединился к Бантеру у выхода.
— Бантер, — спросил он дворецкого, пока они шли по улицам старого города, — неужели я в самом деле способен обидеть, если этого делать не намерен?
— Не исключено, милорд, если ваша светлость простит мне мои слова. Живость ваших манер вводит в заблуждение людей с ограниченным…
— Аккуратнее, Бантер!
— Людей с ограниченным воображением, милорд.
— У благовоспитанных англичан воображения нет.
— Разумеется, нет, милорд. Я не имел в виду ничего пренебрежительного.
— О господи, репортер! Бантер, спрячьте меня скорее!
— Сюда, милорд! — Бантер увлек господина в холодную пустоту собора и торопливо зашептал: — Осмелюсь предложить… Давайте примем позу и внешний вид молящихся, если вам будет угодно меня простить.
Питер сквозь сложенные пальцы увидел, что к ним с осуждающим выражением на лице приближается церковный служитель. В этот момент в храм вошел преследовавший их репортер и вытащил из кармана блокнот. Служитель поспешно переключился на новую добычу.
— Витраж, под которым мы стоим, — начал он почтительным распевом, — носит название «Семь сестер Йорка». Говорят, что…
Господин и слуга выскользнули наружу.
Для визита в торговый город Степли лорд Питер облачился в поношенный норфолкский костюм, гетры с отворотами, старинную круглую шляпу с выгнутыми вниз полями и крепкие башмаки. В руке он держал тяжелый ясеневый хлыст. Питер с сожалением оставил дома любимую трость — крепкую коричневую палку, размеченную для сыскного дела на дюймы, со стилетом внутри и компасом на ручке, — решив, что она может настроить против него местных — мол, городской, надменный, презрительный. Наступившие последствия такой похвальной преданности своему искусству ярко иллюстрирует наблюдение Гертруды Ред[59]: «Самопожертвование — это не что иное, как печальная ошибка».
Питер въехал в сонный городок в одном из двухколесных риддлсдейлских экипажей — рядом Бантер, на заднем сиденье садовник. Если был бы выбор, он отправился бы сюда в рыночный день, надеясь повстречать самого Граймторпа, но время поджимало и он не решился пожертвовать ни одним днем. Стояло слякотное, промозглое утро, собирался дождь.
— Уилкис, есть здесь приличная гостиница, где можно остановиться?
— «Герб каменщиков» имеет хорошую репутацию, милорд. «Мост и бутылка» на площади. Или «Роза и корона» на
