– Эй!
Внутри мрачно и темно. Почти все выключатели, которые я нахожу, не работают. Я ощупью пробираюсь в гостиную, нахожу лампу и включаю.
Кто-то убрал с пола грубое ковровое покрытие, обнажив грязные черные доски. Мебель семидесятых годов тоже исчезла. Вместо нее один мягкий стул рядом с приставным столиком, явно с дешевой распродажи. В углу карточный столик и два складных стула.
Меня так и подмывает уйти. В глубине души я понимаю, что из этой встречи ничего не выйдет, что от своей матери я опять не получу ничего, кроме душевной боли, но дело в том, что я никогда не могла расстаться с ней. Ни в те годы, которые мы провели вместе, ни когда она бросала или разочаровывала меня. Каждый год из моих сорока восьми лет отмечен жаждой любви, которой у меня никогда не было. По крайней мере, я уже не жду ничего другого. И в определенном смысле это помогает.
Я сажусь на хлипкий складной стул и жду. Он не так удобен, как другой, мягкий, но я не уверена в чистоте ткани и поэтому выбираю металлический.
Ожидание длится несколько часов.
Наконец, уже в девятом часу вечера, слышится шорох шин по гравию.
Я выпрямляюсь.
Дверь открывается, и я вижу мать – впервые почти за три года. Кожа у нее серая и морщинистая, как после многих лет лишений и пьянства. Ногти черные от грязи.
– Талли, – говорит она. Это меня удивляет – сильный, звучный голос и уменьшительное имя. Всю жизнь она называла мена Таллулой – именем, которое я ненавидела.
– Привет, Облачко, – отвечаю я, вставая.
– Теперь я Дороти.
Еще одна смена имени. Я не успеваю ничего сказать, потому что в дом входит мужчина. Он высокий и жилистый, а глубокие морщины на его загорелых щеках похожи на борозды. Глаза выдают его прошлое – явно такое, каким не стоит гордится.
Моя мать под кайфом, я в этом уверена. Хотя откуда мне знать? Ведь я ни разу не видела ее в нормальном состоянии.
– Я так рада тебя видеть, – говорит она и неуверенно улыбается.
Я ей верю – но я всегда ей верю. И эта вера – моя ахиллесова пята. Моя вера так же неизменна, как ее неприятие. Каких бы успехов я ни добилась в жизни, несколько минут рядом с матерью превращают меня в несчастную маленькую Талли, которая не перестает надеяться.
Но только не сегодня. У меня нет времени и сил в очередной раз садиться в ту же лодку.
– Это Эдгар, – говорит мать.
– Привет, – здоровается он и, нахмурившись, смотрит на мать. Наверное, ее дилер.
– У тебя есть семейные фотографии? – нетерпеливо спрашиваю я. Кажется, у меня начинается клаустрофобия.
– Что?
– Семейные фото. Снимки, где я маленькая девочка и все такое.
– Нет.
Мне хотелось бы оставаться безразличной, но я не могу, и это меня злит.
– Ты не фотографировала меня маленькую?
Мать молча качает головой. Оправдания у нее нет, и она это понимает.
– Ты можешь хоть что-нибудь рассказать о моем детстве, о том, кто мой отец и где я родилась?
Она морщится от каждого моего слова, бледнеет.
– Послушайте, мисс… – Наркодилер направляется ко мне.
– Не лезь, – рявкаю я и поворачиваюсь к матери: – Расскажи о себе…
– Тебе лучше не знать. – Она выглядит испуганной. – Поверь.
Я трачу время впустую. То, что мне нужно для книги, я тут не найду. Эта женщина мне не мать. Возможно, она меня родила, но на этом ее обязательства передо мной закончились.
– Да, конечно. – Я вздыхаю. – Зачем мне знать, кто ты? И кто я? – Я хватаю лежащую на полу сумку, протискиваюсь мимо матери и выхожу из дома.
Пробравшись между перевернутыми пластами земли, я сажусь в машину и еду домой. Всю дорогу до Сиэтла я прокручиваю в голове разговор с матерью, пытаюсь по мелким деталям уловить хоть какой-то смысл, но ничего не выходит.
Я въезжаю в подземный гараж и ставлю машину.
Нужно подняться к себе и поработать над книгой – сегодняшняя поездка может стать одним из эпизодов. По крайней мере, в ней кое-что есть.
Но я не могу. Не могу заставить себя подняться в пустую квартиру. Мне нужно выпить.
Я звоню Маре – голос у нее сонный – и говорю, что вернусь поздно. Она уже дома, говорит, что легла и чтобы я не будила ее, когда приду.
Я выхожу из лифта и направляюсь прямо в бар, где позволяю себе два мартини, которые успокаивают меня и даже придают мне уверенности. Почти в час ночи я наконец поднимаюсь к себе и отпираю дверь.
Во всех комнатах горит свет; телевизор включен.
Нахмурившись, я закрываю дверь. Она со щелчком захлопывается.
Я иду по коридору, по пути выключая лампы. Завтра нужно поговорить с Марой. Она должна усвоить, что выключатели имеют два положения.
У двери ее спальни я останавливаюсь.
Свет в комнате горит – я вижу яркую полоску под закрытой дверью.
Я осторожно стучу. Наверное, Мара заснула, когда смотрела телевизор.
Ответа нет, и я тихонько открываю дверь.
Картина, представшая перед моими глазами, становится для меня полной неожиданностью.
Комната пуста. На обеих тумбочках банки из-под колы, телевизор включен, кровать не застелена еще с утра. Мятые простыни сбиты на кровати.
– Спокойно, – вслух говорю я себе.
Мары здесь нет. В час ночи. Она лгала мне, когда говорила, что дома, уже в постели.
– Что делать? – Я мечусь из комнаты в комнату, распахивая двери, и разговариваю сама с собой, а может, с Кейт.
Звоню Маре. Она не отвечает. Набираю текст: Где ты? – и отправляю эсэмэску.
Что я должна делать? Звонить Джонни? Или в полицию?
Десять минут второго. Трясущимися руками я беру телефон. Успеваю набрать 9:11, но тут слышу, как в замке поворачивается ключ.
Мара крадется, словно вор-домушник, пытаясь идти на цыпочках, но я даже отсюда вижу, что с равновесием у нее неважно; она хихикает и зажимает себе рот.
– Мара! – Мой голос звучит резко, совсем по-матерински. Впервые в жизни.
Она поворачивается, спотыкается, с размаху ударяется о дверь и начинает смеяться. Потом прижимает ладонь ко рту и бормочет:
– Из-звини, это не смешно.
Я беру ее под руку и веду в спальню. Она, спотыкаясь, идет рядом и пытается сдержать смех.
– Итак, – говорю я, когда она растягивается на кровати, – ты пьяна.
– Всего два пива, – бормочет Мара.
– Ну, конечно. – Я помогаю ей раздеться и провожаю в ванную. Увидев унитаз, она стонет.
– Кажется, меня сейчас…
Я едва успеваю убрать упавшие на ее лицо волосы.
Когда приступ рвоты заканчивается, я выдавливаю зубную пасту на щетку и протягиваю Маре. Она бледная и обмякшая, как тряпичная кукла. Я веду ее к кровати, чувствуя, как она дрожит.
