на Руси, — осторожно начал Орлов.
— Что ты хочешь этим сказать? — быстро прервал его Николай. — Говори.
— По сведениям III отделения и министерства внутренних дел в столице имеются преступные кружки, занимающиеся распространением идей социализма и коммунизма и внедрением в умы революционных замыслов.
— А-а-а… — протянул император. — Говори, говори.
— Есть основания полагать, что и провинциальные города и первопрестольная Москва также заражены пропагандой…
— Что же, заговор? Мартинисты? Масоны? Или просто ммер-завцы? — вспыхнул Николай. — Преступники задержаны?
— Установлено самое тщательное наблюдение, и в ближайшие сроки, надо надеяться, все тайные общества будут обнаружены. В распоряжении властей имеется докладная записка одного из организаторов кружков дворянина Буташевича-Петрашевского с вмешательством одного дворянина в прерогативы верховной власти, о повышении ценностей дворянских угодий путем предоставления льгот купечеству. Разумеется, он хлопочет и об отмене крепости. За этим дворянином установлен негласный и тщательный надзор.
— Усилить! Рви с корнем, пока не поздно! — Николай постучал указательным пальцем по тяжелому прессу, лежавшему на столе, и добавил медленно, растягивая слова и как бы думая о чем-то еще более важном и значительном: — По-ка не позд-но… — И потом, возвысив голос, быстро заключил: — Да, Алексей Федорович, пока не поздно. С богом!
— Ваше величество, — снижая голос и легко притрагиваясь сухими, жилистыми руками к длинным седеющим усам, ответил Орлов, — моя преданность престолу и родине тому порукой. Я уничтожу эту дьявольщину. А всему виной книгопечатание и особливо наши журналы с преступными и вольнодумными романами. Жоржи Санды, которых и читать-то омерзительно, — вот что отравляет умы и подрывает нравственные правила. Много послужил развращению умов недавно умерший критик Белинский. Коли б не смерть, пришлось бы смирить его иным образом. Да бог помог…
— Ну, бог и дальше на помощь тебе! О расследовании доложи немедля. И будь строг.
Орлов вытянул вперед сухие губы, поцеловал Николая в плечо и вышел из кабинета. Камер-лакеи, кланяясь и открывая двери, пропустили его по анфиладе приемных зал, и через широкий и высокий коридор он прошел в вестибюль, где старый камер-лакей подал ему шинель и экипировку.
Николай был весьма встревожен сообщенными Орловым сведениями. Тени 1825 года заметались в разбуженной памяти. А призрак европейской революции, которая коварной поступью подбиралась к польским границам, окончательно затуманил ему глаза. В шевелившихся губах играли гнев и месть.
— Бог мой! — терялся он в своих планах. — Пруссия выбыла из наших рядов. Австрию надо спасать. Иначе — всему конец, и венгерские мятежники помогут моим же собственным преступникам, которые, быть может, уже замышляют против меня. Им на руку холера. Да, да! Они рады каждому бедствию, только бы сокрушить мое могущество.
Он велел мобилизовать все оставшиеся в столице гвардейские части и отправить на Карпаты, а князю Варшавскому приказал «покончить с революциями так, как вы, князь, это умеете делать».
— С богом! — сказал он самому себе, подписав последние рескрипты, и ушел в опочивальню.
Два столпа III отделения
Из дворца граф Орлов поехал прямо в III отделение.
Войдя в свой кабинет, он расстегнул мундир, снял три восьмилучевые звезды, кресты и медали, сложил их в кожаный, выложенный бархатом ларец и медленно, лениво опустился в пухлое кресло у бюро. Голландской гребенкой он разгладил свои небольшие баки и волосы на голове, собрав их пушистой волной в правую сторону от пробора, и длинными пальцами расправил усы. Граф страдал одышкой и после длительных приемов, визитов и парадов всегда несколько часов отдыхал, ни с кем не говоря и никого не принимая.
На этот раз, однако, он должен был изменить заведенному обычаю и немедленно вызвал в кабинет управляющего III отделением, своего помощника и руководителя всей работы отделения, генерал-лейтенанта Дубельта.
Пока курьер разыскивал генерала, Орлов сидел в кресле и рассматривал доставленную ему карикатуру, ходившую по рукам в Петербурге. На карикатуре были изображены три бутылки: одна с шампанским, которое выбило уже пробку и вместе с пробкой корону, трон, конституцию, короля, министров и принцев, — она должна была обозначать собою Францию; другая бутылка тоже с фонтаном из горла, откуда струилось пиво и летели короли, гроссгерцоги и просто герцоги, — это была Германия. Третья же бутылка была с русским пенником: пробка еще сидела в горле, под прочной печатью и туго обтянутой бечевкой, — на печати красовался российский орел.
Орлов с высокомерной усмешкой поглядел на карикатуру, постучал пальцем по всем трем бутылкам и с особым презрительным удовольствием задержал взгляд на последней из них, с русской печатью, как бы размышляя про себя:
— А эта все-таки еще сидит! — Он не без гордости помнил о том, что шефом этой самой российской пробки являлся не кто иной, как он сам.
Но карикатура ему не нравилась. Он отбросил ее в сторону и, пересев на диван, достал табакерку. В густом дыму видно было, как он откинул голову на спинку дивана.
Камер-лакей Степаныч тем временем принес ему завтрак: на подносе, который был поставлен на столик, придвинутый к дивану, пылал жаром только что вынутый из печки заяц с тушеными овощами и стояла высокая, из литого серебра, чарка с водкой.
— Не изволите ли кофею, ваше сиятельство? — спросил Степаныч, раскладывая перед графом прибор из виджвудовских тарелок и серебряные нож и вилку с княжескими, Орловых, вензелями.
— Неси! Неси! Устал.
Степаныч торопливо вышел из кабинета, а Орлов, привстав у дивана, перекрестился привычным помахиванием правой руки под носом, засунул за воротник салфетку и, проглотив в один присест чарку водки, принялся за зайца. Заяц был вкусен, и граф не скрывал этого. Принесенный кофей был также вкусен, и все это вместе взятое способствовало веселости графа. Он прилег на диване и засвистал любимый Преображенский марш.
Степаныч, прибирая в кабинете после завтрака, ходил от стола к столу в такт Преображенскому маршу, что нравилось и забавляло графа. Старый камер-лакей знал все привычки своего барина и, как шут, угадывал, чем можно и должно было его позабавить. Орлов вдруг встал и, прихлопывая ладошами, начал во весь свой хриплый голос наигрывать марш, то сжимая губы, как бы под сурдинку, то рассыпая звуки, похожие на удары бубнов и тарелок. Степаныч, поддерживая широкие, с галунными лампасами, штаны, стал маленькими шажками маршировать по кабинету, улыбаясь в свою реденькую, как износившаяся мочалка, бороденку и косыми глазами поглядывая в сторону, где стоял граф. Орлов, все сильнее и сильнее ударяя ладонями, принялся притопывать правой ногой и заключил парад громкими финальными нотами. Степаныч, в такт музыке, также притопнул ногами и остановился как вкопанный у бюста Екатерины II, стоявшего в углу кабинета на массивной бронзовой тумбе. Тумба вздрогнула, и
