дел и отдай самому графу, скажи — от меня — и в собственные руки.
Иван Петрович Липранди, полковник в отставке, действительный статский советник и вообще полезнейший в министерстве человек
Не прошло и двух дней, как к Ивану Петровичу Липранди, действительному статскому советнику, пришло из министерства «совершенно секретно» предписание приступить к расследованию дела о преступных кружках в столице и провинции, подготовлявших заговор против существующего строя.
Иван Петрович распечатал толстый конверт с министерской печатью и извлек из него распоряжение графа Перовского о немедленном разыскании заговорщиков и бунтовщиков и следственные материалы по делу, в том числе записку дворянина Буташевича-Петрашевского «О способах увеличения ценности дворянских или населенных имений» — ту самую, которую Михаил Васильевич еще зимой отлитографировал и роздал петербургским дворянам.
Иван Петрович взволновался: столь лестным показалось ему новое поручение графа, да еще подкрепленное ссылкой на Орлова. Он достал из кармана своего необычайно длинного сюртука (его он всегда носил, не снимая, и в министерстве и у себя дома) носовой платок и продолжительно высморкался: это служило признаком особого возникшего у него интереса к новому загадочному политическому явлению.
Он направился к креслу у письменного стола и торопливо сел. Тонкими и длинными пальцами, с буро-желтыми пятнами у ногтей, он набил дополна свою трубку и густо задымил.
На широком письменном столе лежали перед ним пачки листов из того дела, которое теперь он исследовал: это было дело о раскольниках «австрийского согласия», распространявших свою «ересь» по всем епархиям России из Белокриницкого монастыря, где скрывался раскольничий епископ Амвросий. Раскольники эти, как уже выяснил Иван Петрович, усеяли собою всю «древле-православную» землю и «неморгливыми очами», как было о них сказано в донесениях, выискивали новые пути распространения, не стесняясь тугой мошной и всякими высокими связями. Николай I весьма взволновался новой ересью, столь развившейся в его царствование, и велел пресечь ее дальнейший рост, а министру иностранных дел графу Нессельроде приказал потребовать у австрийского правительства закрытия Белокриницкого монастыря и разгона всех скопившихся там беглых попов, монахов и пристанодержателей. Монархия Габсбургов, с трепетом и надеждой взиравшая на штыки графа Паскевича, уже двигавшегося в Венгрию для подавления революции, закрыла раскольничий монастырь и сослала Амвросия и других не угодных русскому престолу отщепенцев в разные города.
Иван Петрович радовался этому событию и думал, что оно непременно уничтожит «прискорбное для православия явление».
Иван Петрович до мельчайших тонкостей и подробностей рассмотрел порученное ему дело о расколе. Все замеченное он записывал с необычайным терпением и старательностью у себя в записных тетрадях. Почерк у него был кругленький, с крючочками и завитками. Особенно прилежно и хитро он выводил «Н» и «Б», украшая их такими узорчиками, что всяк мог подумать: и откуда это у Ивана Петровича бралось столько фантазии и решимости! В записях у него хранились длинные списки допрошенных им раскольников и прочих государственных и церковных преступников, были аккуратненько выписаны все фамилии, имена и отчества, вся родня и все известные «крамольникам» лица, их речи, отдельные замечания и прочие обстоятельства, к раскрытию всего дела служившие. Листочки были подобраны по номерам, так что Иван Петрович всегда мог отыскать требуемые сведения о том или другом лице. И вообще наблюдения его все без исключения заносились на бумагу, причем в самой наиподробнейшей форме. Такова уж была у него привычка с молодых лет. Он служил сперва по военной части и офицером проделал целых три кампании, исколесил всю Европу, от Бородина до Парижа, причем в 1812 году очутился в одном штабе (у генерала Дохтурова, где тот был тогда обер-квартирмейстером) с Дубельтом, тем самым Леонтием Васильевичем, от которого теперь ему надо было скрывать новое порученное ему дело. Вот с тех пор он усвоил манеру вести дневник и вообще записывать в тетради свои воспоминания и заметки; их даже впоследствии он печатал в разных журналах.
Иван Петрович некогда был завзятым бретером, игроком и кутилой. Не один год он куролесил на разных молодеческих занятиях, причем всегда слыл опасным человеком, которого надо было бояться: он любил ставить у барьера самых неразлучных друзей, и обязательно предлагал себя в секунданты, любил и сам стреляться и смотрел на дуэль как на искусство для искусства. Всегда он бывал в «свете», интриговал и щеголял своими связями. С ним, однако, многие держали ухо востро и даже заметно сторонились его. Так уж как-то не внушал он никому особого доверия. Чрезвычайно странным казался многим его образ жизни: то он, бывало, расходился до озорства в своих похождениях и швырял деньгами, то вдруг прятался от людей, видимо впадая в бедность, и замыкался в самом себе. Откуда-то приходили к нему большие деньги и куда-то незаметно для других столь же быстро откатывались.
Замечательно, что этот «испанский гранд» всегда льнул к либералам. В юности он увлекался Вольтером, любил поострословить и казаться оригинальным и свободомыслящим, как было принято и модно. Он искал встреч с членами «Союза благоденствия», входил в их круг и даже кое-кому проговаривался, что он сам не более и не менее как мартинист.
Так он дослужился; до чина полковника, попал в Кишинев, где, между прочим, встречался с Пушкиным (непременно записал у себя в тетрадях все подробности этих встреч…), и вдруг, после происшедших нескольких арестов членов «Союза благоденствия», внезапно и до странности быстро вышел в отставку и впал в новую бедность — замкнулся и принизился, будто решил что-то выжидать. Потом, рассказывали, поехал он в Одессу, к Воронцову, и тот приголубил его, чуть не из своего кармана дал денег и назначил его смотреть за новыми дорогами в крае.
Так Иван Петрович с военной карьеры и перескочил на статскую. Тут недавний кишиневский полковник показал себя весьма прытким чиновником: суетился донельзя, боготворил Воронцова и ужасно как любил предстать в роли графского любимца. Про Вольтера что-то забыл и азартную игру вел в потемках, — чтобы как-нибудь до графа не дошло. Воронцов же, рассказывали, принимал своего смотрителя дорог где-то в беседке сада, подальше от дома, и обо всем выпытывал у него. Иван Петрович был словоохотлив, любил с начальством поговорить и говорил много и обстоятельно: и о служебных делах, и о том, кто и когда выражался дурно про начальство, и не замышляет ли чего, кто в какой компании держит себя, и вообще не делается ли чего такого, что неугодно может быть начальству.
Про Ивана Петровича стали поговаривать, что, мол, чиновник неспроста, что за ним какая-то важная и весьма тайная политическая миссия. От него отскочили недавние его собутыльники
