То же и с сексуальными разговорами. Чем больше я защищаю от насмешек педерастов и импотентов, тем больше отстраненностью тона показываю, что сам-то я не из таких. Что, будучи образованным человеком с плавными жестами, вовсе не обязательно быть педерастом и евреем (хотя общеизвестно, что они-то и составляют интеллигенцию). И, как ни пылок я в обоснованиях сексуального равенства, я всегда боюсь показаться слишком убедительным. Вот даже и сейчас, перечитывая написанное, я различаю за желчью тайное желание убедить Тебя, что я-то не такой, я-то, что так яр и рьян, иной.
Вот отчего я себе сам положил про секс пустых разговоров не вести, особливо с незнакомыми, а только что со Скорняковым, Зухрой, Варечкой и Ободовской. Уж тогда, вероятно, я наконец всем дам понять, что я не из таких, что я всех на хую вертел. На хую огромном, как Монблан.
Так что разговоров о голубых я избегал с некоторых пор. Но меня так и тянуло выспросить у Игоря, как же это бывает. Понимаешь, тут другое дело. Тут не сам я хотел рассказывать о своей мужественности, а его послушать. Как там всё? Как? Я не знал. Я говорил уже, что ручных голубых у меня в знакомых не водилось. Да и вообще, мир этот казался мне весьма далеким, даже не далеким, а недосягаемым ни взглядом ни мыслью. Он был где-то здесь, поблизости, но ускользал, словно располагался в ином измерении.
Разумеется, не совсем хризантемой я рос. Я знал, что их одна десятая (а это много). Исповедь великого Вильде была в вузовской программе. В конце концов я, великий фрейдист дурного толка, не мог не замечать и в себе рудиментов философской любви: все мое отрочество и первую юность параллельно с влюбленностью в Иру Беклемишеву я, конечно, не сомневаюсь, любил и Мишу Шалдаева, самого красивого мальчика в школе — он был к тому же умен и благороден. И он меня любил, и мы друг друга ревновали ужас как — четыре раза рвали навсегда, опять сходились, письма друг другу писали — он мне стихи, я ему прозу (у меня уже тогда проявились начатки вкуса). Ясное дело, мы бы в ужас пришли, скажи нам кто, что это зашкаливает за дружбу — в ужас пришли и не поверили бы, но теперь-то уж можно сказать, о чем мы и говорили с сентиментальным смехом на кухне за «Хванчкарой» — я с залысинами, он с проседью. Но все это были заурядные проявления юношеской бисексуальности, открытой Вейнингером.
Вообще-то, бисексуальность открыл Вильгельм Флисс, друг Фрейда. Поделился сдуру с классиком, а Фрейд проболтался ученику. Тот — какой-то дамочке, та — Вейнингеру. А этот юнец написал свою книжку и застрелился, чем обеспечил ей популярность. Флисс бедный пришел к Фрейду:
— Ты, жидок вонючий, ты расп…здился Вйенингеру?
— Ты что, Вилли, о чем ты?
— Ты мне, блядь, г…вно не кидай. Ты, шкура, мою «бисексуальность» продал?
— Ах, так ты про это… А что?
— А то, дерьмоед, что мою книжку теперь даже мама не читает!..
— Так ты свою муру всерьез за открытие держишь?
— Да это последний всхрип твоего дохлого психоанализа!
— Я таких открытий до полдника мильён наоткрываю. Тоже мне — открытие!
— Ах так? Ну гний тут себе, педик ссаный! — сказал Флисс и пошел вон.
Фрейд выбежал за ним вдогонку и, стоя на лестнице, прокричал:
— Ой, ой, подумай, какой неженка! Да что ты без меня?! Кто ты в психоанализе — г…вно на палке!.. Вернешься еще!
— … тебе! — ответил Флисс, не оборачиваясь.
— Да я в твоей психологической структуре такое придумаю, тебя в вокзальный сортир срать не пустят!
— Вафельник прикрой! — отвечал Флисс, спускаясь маршем ниже.
— Придешь ко мне — не открою! Для тебя меня дома нет!
— Тамбовский волк к тебе придет.
— И чтобы духу твоего тухлого тут не было!
— Не для жидовского носа!
Флисс был уже у самой двери.
— И не смей мне попадаться на пути! — крикнул Фрейд сквозь слезы.
— А уж этого не жди!.. — откликнулся Флисс и хлопнул дверью.
В тот же день Зигмунд Фрейд сжег все письма Вильгельма Флисса. Однако Вильгельм Флисс сберег письма Фрейда и завещал хранить их сто лет без права публикации. Их было более четырех тысяч.
Здесь ничего интересного не было, феномен бисексуальности я мог исследовать на материале своего отрочества, тем более, что с годами, приближающими меня к зрелости, мои эротические предпочтения окончательно оформились и подростковая бисексуальность ушла в глубокий пассив вместе с другими мрачными комплексами. Так оно и должно было быть — об этом писал Вейнингер и, вероятно, Вильгельм Флисс.
Гомосексуализм как свойство общественной психологии не интересовал меня — тут мне без Игоря наплели великие книжки и, прямо скажем, куда красноречивее. Меня интересовало как оно там бывает… Ну, у них, у тех, которые, я теперь знал, собираются возле памятника героям Плевны. То есть… ну, я не знаю… Как они там знакомятся, чт o потом…
У меня были примитивнейшие представления, как все бывает у них. Я хотел расспросить Игоря на следующий день, по пути от Робертины. При Робертине я остерегался, потому что она ошибочно зорко контролировала наши разговоры. Я раздумывал, как бы поделикатнее начать, выдерживая при этом грубовато-мужскую манеру, присущую Игорю.
— Лерка говорит, у тебя проблемы с твоим? — задал я гиперделикатный вопрос и чуть не околел от стыда. Сделать такой вопрос человеку, которого видел дай бог раз пять в жизни, который видимо не заинтересован общаться со мной! Я ждал, что он ответит мне резкостью. Он, однако, промолчал, занятый своими мыслями, а помолчав, неохотно ответил:
— Да. Подрались.
Дальше мне трудно восстановить, как я вышел на интересующие меня вопросы. Видимо, я выступал в чужой для меня манере, а оттого, поскольку слова мои были сказаны словно из-за маски, то есть были чужие, я и не могу их припомнить. Я вот вернее вспоминаю, какой день был солнечный, как снег местами вовсе стаял, а где-то лежал белый, сияющий, словно и не было никакой весны, но то была неправда — на ощупь он был твердый, спаявшися под теплом.
Мы присели покурить в ожидании автобуса на влажную лавку позади остановки. Автобус, как выяснилось, отменили, так что времени у нас было довольно. Говорить было не о чем, и Игорь с охотой принялся за рассказ о своей жизни. Говорил он, повторяю, не выражая никакой заинтересованности в собеседнике, а, видимо, просто из желания говорить. Если мы встречались взглядом, то в его серых глазах я читал совершеннейшее равнодушие к моей персоне, которое в ином случае заставило бы меня оскорбиться, но меня больше волновала тема разговора, чем рассказчик, поэтому мне легко было терпеть. Говорил он с легкостью, не подыскивая слов, что свидетельствовало о многократном проговаривании этой истории если не на людях, то, во всяком случае, в мыслях.
Он родился, если не ошибаюсь, в Омске, в семье учительницы. Мать разошлась с отцом и от безденежья отдала сына в интернат-пятидневку. Там весьма рано в обстановке тайного разврата, которая всегда сопутствует большим и бесхозным воспитательным учреждениям, он познал первые опыты однополой любви. Ничем не занятый подросток, он сделал поиск половых радостей единственным развлечением. Ну, в самом деле, а чем ему было еще занять себя? Клеить модели авиалайнеров? Так этому интернат не учил, а во-вторых, авиалайнеры сильно проигрывали рядом с комплексом радостей эротического свойства. Несколько раз Игорь был близок к провалу, связавшись с «натуралами».
— А кто такие «натуралы»? — спросил я наивно, словно уже не слышал этого словечка от Робертины.
Натуралы были люди, спавшие с женщинами и находившие в этом удовольствие. В том, что это удовольствие было искренним, Игорь сомневался. Он жил в убеждении, навеянном опытом, что чарам запретной любви подвластны все.
— Есть голубые и есть бисексуалы, — говорил он со знанием дела.
— А натуралы?
— А натуралов вообще нет.
«Возможно, он прав,» — подумал я. У меня еще не сложилось определенного мнения по этому вопросу. Однако же я пытался возражать — не с тем, чтобы отстоять свою точку зрения, сколько ради того, чтобы воодушевить его:
— Но ведь нельзя отрицать очевидное, что большая часть мужчин все-таки предпочитает женщин.
— Ага. Только на один раз любого натурала раскрутить можно. Даже тебя, — сказал он и осклабился, давая понять, что меня скорее, чем иного другого.
Я заерзал в неудовольствии.
— А если не на один раз?
— Тогда это не натурал. Тогда это «двустовлка», — ответил он, забавляясь моей любознательностью.
Игорь был ко мне насмешлив и только… О Господи, я имею в виду, что если бы он пытался соблазнить меня, у него, конечно, не вышло бы ничего, вопреки всем его теориям, но мне было оскорбительно, что я не побуждаю его к эротическим поползновениям.
Одно время мне казалось, что голубых в этом мире так мало, что они из солидарности и от недостатка партнеров совокупляются со всяким согласным. Я не знал, насколько они избирательны и привередливы (с другой же стороны, если подумать, неразборчиво похотливы).
