Телевизор и магнитофон
— Давайте начнем с предмета номер один нашей эпохи — телевизора, — говорит один из нас другому. — Вы когда его впервые увидели? Я, например, — осенью 1962-го; до этого у нас в нефтяном татарском Альметьевске смотреть было просто нечего. Но вот в соседнем Лениногорске заработала студия, и отец принес домой красивый полированный ящик “Рубин-102”. Клавиши и ручки напоминали радиолу, особенно тембровые — “речь”, “концерт”, “смягченный звук”. Ежедневное вещание шло два часа — мультфильм, документальный и художественный. Диктор с прилизанными волосами стал нашим кумиром — когда он приехал на какой-то фестиваль, мы всем двором сбежались поглядеть.
Наш телик был одним из первых во дворе, и ко мне набивалось ребят столько, что комната не вмещала. Кто-то сидел на санках в прихожей, смотря боковым зрением, а то и просто видя отражение в стеклянной двери.
Года через два ящиками обзавелись уже многие, а вскоре к нам стал доходить сигнал из Казани. Появились и московские передачи, но только одна программа. Помню ажиотаж от первых мини-сериалов, таких, как, например, “Вызываем огонь на себя”. Одноклассники младшего брата даже учителя пения прозвали Терехом, ибо он был вылитый полицай, сыгранный Роланом Быковым.
О цветном ТВ мы тогда уже слышали, но пришло оно к нам только лет через десять. Зато в наших магазинах появилась прозрачная пленка, которую предлагали наклеивать на экран для достижения цветового эффекта. Зеленая полоса внизу должна была изображать траву, верхняя голубая — небо, а желто-оранжевая середина — все остальное. Такие три цвета времени… И представьте, нам это даже нравилось.
Магнитофон вошел в мою жизнь лет на пять-шесть позже телевизора. Вначале я увидел у знакомых очень старую “Яузу” (ту самую, воспетую Галичем). В ней совмещались два типа звукозаписи — можно было ставить и катушку с пленкой, и пластинку.
Мне же в восьмом классе подарили самый дешевый магнитофон — 80-рублевую приставку “Нота”. Эта штука сама не играла, ее надо было подключать к радиоприемнику или телевизору. И я забавлялся тем, что репортажи из Кремля сопровождал песнями Высоцкого.
Пленка тогда была страшным дефицитом, катушки тоже. Помню, как я радовался, купив в ГУМе за пять с чем-то рублей концерт Бруно Вальтера, Фуртвенглера и других корифеев — на них можно было писать своих любимых бардов.
Когда же и эта пленка кончилась, приятель-геофизик подарил мне широченную ленту, применявшуюся для фиксации сейсмосигналов. Мы ее резали вкривь и вкось на узкие полоски, но сквозь музыку все равно пробивался подземный свист.
Катушки тоже обламывали, превращая 500-метровые в 250-метровые.
А сколько раз грубая лента “тип 2” рвалась, и приходилось клеить ее уксусной эссенцией либо просто клеем БФ.
Потом как-то выпуск ленты наладился, стал доступен более прочный “тип 6”, а затем появились вообще нервущиеся. И почти сразу вошли в быт кассетники, сперва довольно крупные, а затем и карманные.
Заметим еще, как долго сосуществовали магнитофоны с проигрывателями. Мои родители в конце 1950-х обзавелись радиолой, звукосниматель которой использовал сменные металлические иглы, а пластинки ставили на подкладку из зеленого фетра. Право, в этом была своя эстетика…
На скорости 78 оборотов в минуту можно было прослушать лишь одну песню, так что пластинки “на 33” не зря называли долгоиграющими — туда вмещалось вчетверо или даже впятеро больше. Пусть любители математики разъяснят нам этот парадокс.
Но подлинная революция произошла с появлением дисков-гигантов. Стало возможным составление целых концертов и композиций, расцвело искусство оформления конвертов… Мне даже кажется, что современное изобилие видео- и аудиопродукции с тысячью и одним прибамбасом как-то лишило нас свежести восприятия, отобрало ощущение маленького чуда: все равно что сравнивать электрообогреватель с камином…
Перья и ручки
А теперь о вещах, без которых не было бы всей нашей пишущей братии, — о ручках. Даже в век компьютеров они не утратили значения, а уж в те годы…
Деревянная палочка с наконечником для укрепления пера — так называемая вставочка, — сколько лет она мне прослужила?
Я писал ею где-то до седьмого класса, а уж в отделениях связи подобное чудо встречалось до самого недавнего времени. Три атрибута сопровождают в моей памяти этот способ письма — чернильница, перочистка и кляксы.
Сколько советских школьников не стали ни отличниками, ни ударниками, скольких записали в бездари по одной причине — плохая отметка по чистописанию! Мне кажется, этот предмет был придуман специально как средство унизить слишком способных, подравнять всех под одну гребенку — как позже равняли идеология и зубрежка уставов.
Чернильницы напоминали мне гранаты с выдернутой чекой, готовые взорваться ежесекундно. Издевательское слово “непроливайка” провоцировало как раз на кидание и встряску, от которых вся твоя физиономия оказывалась ядовито-фиолетовой. Учителя использовали эти посудины для наказаний двоякого рода. Каралось и отсутствие чернильницы на твоем месте, и ненадлежащая форма. Отдельные санкции ждали тех, кто использовал чернила не того цвета или с грязно-зеленым отливом. Впрочем, наличие грязи считалось неизбежным и влекло за собой целый ритуал.
Во-первых, ты должен стряхнуть с пера лишние чернила, убрать волоски и комочки еще при вынимании его из чернильницы, иначе клякс (а то и пятен на парте) не миновать. Не всем это удавалось, ибо меру жидкости на острие можно было определить только интуитивно, а грязь, вплоть до мух, попадалась даже у самых чистоплотных.
Во-вторых, нужно регулярно драить перышко тряпичной “шваброй” — перочисткой. Их шитье было подобно пришиванию подворотничков в армии. Ученик вырезал из лохмотьев (хорошо, если в доме имелась подходящая ткань!) несколько кружочков, протыкал стопочку иглой и сверху ладил пуговку. Перочистками полагалось хвастать перед училкой, что особенно нравилось девочкам. Меняли их довольно часто, иногда еженедельно.
Если же, несмотря на все ухищрения, на листе вырастала клякса, ее полагалось тут же осушить, да так, чтобы не превратить в еще более жуткую. Крупные выпуклые капли были предпочтительнее — их можно было высосать, осторожно приложив угол промокашки. А вот мелкие и плоские обычно предательски закреплялись, образуя нечто вроде знаменитых пятен Роршаха, по которым психиатр начала века определял черты характера. Я же и в середине 1950-х мог поставить диагноз “садизм” педагогам, которые с радостью оглашали на весь класс: “Посмотрите, какие кляксы у Сидорова!”
Кстати, промокашка — это не кличка уголовника, а специальная мягкая бумага для осушения свеженаписанного текста. Ее было принято жевать и пулять комками в соседей через трубочку.
Ученики попижонистее приносили из дома пресс-папье — полукруглую болванку из оргстекла или дерева, в которую снизу вставлялось несколько слоев промокашки. Придавив страницу и покачивая орудием вправо-влево, малолетка чувствовал себя почти взрослым.
Другие вместо обычной красной или желтой деревяшки демонстрировали ручки из более изысканных материалов — прозрачного или цветного стекла, иногда с тиснением. Имели успех и новомодные пластмассовые вставочки без металлического кончика, но учителя их почему-то не одобряли.
Существовал стандарт на перья — самым правильным считался номер 11-й, допускался и 86-й, остальные полагались крамолой. Перышки служили также метательным орудием: их укрепляли на бумажных голубей и втыкали во что попало. Существовала еще азартная игра, где надо было своим пером ловко подбросить чужое.
Освобождение от уроков чистописания пришло после третьего класса, но чернильницы преследовали нас еще несколько лет. Авторучкой разрешалось пользоваться только старшеклассникам, но уже в седьмом самые либеральные учителя смотрели на них сквозь пальцы. Казенный устав начали подрывать проникшие в провинцию со второй половины 1960-х шариковые ручки — ими попользовались мои младшие братья. Сперва ручки были с металлическими стержнями, и последние отдельно не продавались. Не видя пасты, вы не могли угадать, когда она кончится, и приходилось срочно бежать на единственный в городе заправочный пункт. Вы протягивали пустой стержень, и за пятачок вам накачивали из высокой стеклянной трубы порцию вязкой и весьма пачкающей жидкости. След от нее был немногим лучше чернильного, к тому же шарики то и дело выскакивали.
Но вскоре на прилавках появились прозрачные сменные стержни по 8 копеек. А самая массовая ручка подешевела с 70 до 35 (сей факт был даже увековечен на ее колпачке). Проблемы оставались лишь с длиной стержня (не всегда были подходящего размера) да с протеканием пасты в карманы. Сколько пиджаков, рубах и брюк я загубил, пока не приучился носить ручку в этой, как ее... барсетке!
