Эти часы, пожалуй, самое важное, что приниципиально отличает наши отечественные аудиоиздательства от зарубежных. Будь то специализированный АРДИС с его длиннющим каталогом или штучка-другая “Союза”, а то и пластиночка еще одного малыша с названием, как сообщение о фатальном зависании — ИДДК. Все тексты полные. Полные. MP3, как уже было замечено.
Вот ведь удивительно, наша родина, оказывается, первая не только по протяженности газопровода Уренгой — Помары — Ужгород. Она и номер первый по протяженности аудиоверсий романов Достоевского и Толстого. В то время как за кордоном до сих пор режут. Там, где история звучащих книг уходит в тьму компакт-кассетого средневековья, там до сих пор адаптируют и сокращают, чтобы вписаться в ограничения музыкального формата Audio-CD — LPCM, он же WAV, режут безжалостно и по живому. Опять машина что-то там диктует, в свой рог загибает. А в нашей, кровь с молоком, стране наконец-то не человек для машины, а гадина огромна и стозевна для человека. Не корчится прыщом, а скромно и с достоинством, как и привычный печатный станок, без искаженья формы и уж тем более подмены содержания, лишь нежность придает руке прекрасной незнакомки. MP3 рулез! Конечно, он мировой печали также не отменит, как и email, bluetooth или же GPS, но новым Гуттенбергом хочется назвать. Суть не меняющим, но делающим ближе и доступнее во много раз литературу.
Хотя, конечно, отдельные недочеты в реализации имеют место: скажем, актер, тренированный перевоплощаться по системе Станиславского, с мефистофельскими смешками и перекатами горловых читающий “Короб второй” или, что уж совсем чудовищно, в музыкальном сопровождении. Например, Гоголя, рассказы Рудого Панька. Какое уж тут первоначальное, заветное слово, как оно было, в устах отца, или матери, или брата много, много лет тому назад, всегда, до появление кино и телеграфа. Неправда!
Но и на нее, косую, ответ, оказывается, найден, в рамках того же протокола MP3. Совсем недавно я обнаружил в Сети целое сообщество людей, начитывающих любимые книги, например “Затоваренную бочкотару”, цифрующих и все затем с любовью отправляющих в файлообменные закрома. Не чудо ли?
И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.
Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую.
Еду я ночью по западно-сибирской низменности, слушаю домашнюю, не без дефектов, но трогательную, осмысленную речь, шелест страниц, паузу для глотка чая, как некогда, как в детстве, и думаю: если прогресс с его набором протоколов вернет нас в прошлое, во многовековую традицию домашнего чтения вслух, то это, наверное, и будет изменение к лучшему. И мы останемся людьми.
Русский дом в Мюрнау
Скребицкий Владимир Георгиевич — писатель. Родился в Москве в 1934 году. Окончил биологический факультет МГУ по кафедре высшей нервной деятельности. Профессор, доктор биологических наук, член-корреспондент Российской академии наук (РАН) и Российской академии медицинских наук (РАМН), заведующий лабораторией научного Центра неврологии РАМН. Член Союза писателей России с 1991 года. Печатался в “Литературной газете”, “Литературной России”, журналах “Знамя”, “Новая Россия”, “Грани” и других. Автор трех сборников рассказов: “В троллейбусном кольце” (М., 1990), “Хор охотников” (М., 2003), “Камерная музыка” (М., 2008). В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.
В августе 1908 года Василий Кандинский и его ученица и подруга Габриэла Мюнтер приехали в маленький городок Мюрнау, примерно в двух третях пути между Мюнхеном (70 км) и альпийским курортом Гармиш-Партенкирхе. Городок сразу пленил их своей непритязательной провинциальностью: тихими улочками, домиками, выкрашенными в разные цвета, маленькой площадью, над которой возвышалась колокольня церкви Святого Николая, ну а главное, конечно, видом на Альпы, постоянно менявшие цвета, в зависимости от погоды, времени дня, освещения и вне зависимости от чего бы то ни было — просто сами по себе.
Поначалу они поселились в гостинице “Грисброу”. Бедность обстановки их не смущала: они привыкли к неустроенности и бродячей жизни за те четыре года, что судьба связала их, сделав неудобной жизнь в Мюнхене, где у Кандинского была жена, с которой он несколькими годами раньше приехал из России, разочаровавшись в юриспруденции и решив посвятить себя искусству.
Он недолго проучился живописи у одного из известных художников — Франца фон Штюка, но ученичество не было его призваньем: он был учитель. “Docendo discimus” (уча учимся), — говорили древние, и он поспешил совершенствовать свое мастерство в кругу юных учеников и учениц. “Phalanx” — так он назвал свой кружок, свою частную школу, куда Габриэла и пришла весной 1902 года.
Поначалу он не обратил на нее особого внимания. Она не отличалась ни красотой, ни темпераментом; в ней не было ни яркости, ни броскости... Она была внимательна, прилежна, способна, пожалуй, более способна, чем другие, — это он заметил сразу: на ходу ловила его замечания, следила за движением его кисти светло-голубыми внимательными глазами без улыбки... Так что не было ничего удивительного в том, что летом он пригласил ее вместе с другими “фалангистами” на пленэр в маленький прелестный городок Кохель в предгорье Альп, примерно в 85 километрах от Мюнхена.
Он не учел, а может быть, не хотел учитывать того, что женщина в 25 лет — это неотвратимо. Особенно если она твоя ученица, особенно если она художница, особенно если она следит за движением твоей кисти внимательными светло-голубыми глазами.
Неизбежное произошло, хотя поначалу он пытался сопротивляться и даже попросил ее уехать из Кохеля, потому что туда должна была приехать жена и он не мог допустить, чтобы они все жили под одним кровом.
Она уехала в Бонн к родственникам, но затем осенью вернулась в Мюнхен.
Краткая разлука сделала свое дело: он уже был в нее влюблен, начал писать записки, назначать тайные от жены встречи, называть “моя Элла”, заверять, что только она... и в то же время продолжал жить с женой, потому что оставить ее одну в чужой стране, в чужом городе было бы жестоко и бесчеловечно.
...Вечная история, которая повторяется из поколения в поколение, несколько изменяясь в деталях, но сохраняя свою незыблемую основу.
Габриэле это все ужасно не нравилось: она была цельная, правдивая натура. Счастье представлялось ей семейным очагом, а отнюдь не любовной игрой с женатым мужчиной, ее учителем, который был на 11 лет старше ее. Но, с другой стороны, этот русский учитель был так очарователен, так не похож на других, немецких учителей... К тому же она видела, как он одарен, понимала, как много он может ей дать как художник... Остаться друзьями — вот тот компромисс, то обманчивое равновесие, к которому они пришли в декабре 1902 года, промучившись осень и начало зимы и не достигнув ни близости, ни решения никаких вопросов.
Она снова уехала в Бонн, почувствовала радость освобождения от всех этих неразрешимых проблем, окунулась в родную среду, и ей стало так хорошо, что как же она могла отказать Кандинскому (теперь уже Васе), когда он вновь пригласил ее вместе с остальной группой провести летние месяцы на пленэре, теперь уже в Калмюнце, на северо-западе от Мюнхена.
Немалую роль в развитии их романа сыграли велосипеды. Из всех “фалангистов” велосипеды были только у нее и у него. (В то время женщина на велосипеде была вообще явлением не совсем обычным. Но Габриэла была эмансипированной женщиной, недаром она год прожила у родственников в Америке.) Они совершали дальние велосипедные прогулки… Так или иначе, неизбежное произошло. Впрочем, я думаю, что, если бы велосипедов и не было, оно все равно бы произошло, ибо неумолим закон судьбы.
Они стали парой, что, естественно, не осталось секретом для небольшой группы девушек и юношей, из которых состояла “фаланг-шуле”.
А что дальше? Лето кончилось, и надо было принимать какое-то решение. Этим решением было бегство из Мюнхена и четыре года странствий по разным городам и странам. Габриэле подарили фотоаппарат “Кодак”, и она увлекалась фотографией, что дает нам возможность проследить за их маршрутами и выражением лиц. Она — всегда без улыбки: в Голландии сидит на песке — ни тени улыбки, на террасе отеля в Тунисе то же самое, с записной книжкой на скале, на диване в Дрездене, на садовой скамейке в Рапалло… выражение такое,
словно она принимает вещи как они есть, все делает хорошо и добросовестно, но радоваться нечему.
