— Ты все-таки не ходи, у костра-то…
Подруги молча переглянулись: все было ясно, но кому сделать первый шаг к расставанию?
— Нам было легче тогда, чем Парашке, — заметила вдруг Катя. — Мы вдвоем были, а она-то одна.
— Недолго ей одной осталось. Как встретимся в Твери, сразу домой повернем.
— Не могу я так, — Катя вдруг решительно рванула с указательного пальца одно из колец. — Ничего лишний час не меняет! Хоть одну цацку примерь, я подожду тихонько…
— Катька!! — Нелли горячо обняла подругу. — Только одну, вправду! Вить это недолго!
— Ладно-ладно, не стоило бы… — Катя, сердито шурша юбкой, отошла от Нелли.
Кольцо оказалось уже знакомым цветком из сапфира с розовыми жемчужинами. Но выбирать уж некогда. Нелли, нацепив на руку приятную тяжесть, упала на кровать и глядела в потолок до той поры, покуда он не сделался ниже.
Потолок не просто приблизился к Нелли, он стал из прямого покатым, слившись со стенами, сведенными над головою, словно сложенные в молитвенном жесте руки. Стены здесь молятся вслед за людьми. Маленькое окошко наверху зарешечено, но ничем не покрыто: зимою в него задувает метель, но сейчас, добрым летом, внутрь лезет зеленая ветка липы. Как благовонен ее цвет!
Благовонна и свежая трава, покрывающая пол. В ней много лиловых колокольцев и белой кашки. По одну сторону крошечной кельи стоит скамья, покрытая пестрядевым тюфяком и козьим одеялом, такая же, как у добровольных пленниц, что живут справа и слева. Но другая вещь, напротив, здесь небывалая: это грубая деревянная колыбель.
Соломония подходит, склоняется над колыбелью. Младенец улыбается во сне, словно мир вокруг светел и добр. Мальчик чудо как хорош. На румяных щечках лежат полукружья длинных ресниц, но если бы он открыл глазки, они оказались бы яркими, черными. Крохотные брови уже очерчены по-соболиному, а не белесы, как обыкновенно бывает у грудных. Золотистая кудряшка прилипла ко лбу. Истинный маленький царевич.
Царевич! Соломония вздрагивает: пора!
— Георгий! Дитятко мое!
Соломония бережно вынимает ребенка из колыбели. Ей и хочется взглянуть напоследок в черные глазки малютки, и жаль отрывать его от сладкого сна. Неужели никогда боле не ощутит она этой теплой тяжести в руках? Соломония выскальзывает в темный коридор. Менее часа — и от обедни вернутся монахини. Медлить нельзя. Соломония спускается в тяжелую нишу ворот Покровской обители. Сюда позволено заходить нищим каликам. Привратница подкуплена — до конца обедни она не следит за проходом.
Лишь один нищий стоит в воротах, верно слишком страшен он для остальных. Это старик, но крепкий, и жалкие отрепья не могут утаить воинственной его осанки. Через плечо старика переброшен продолговатый сверток в сером холсте, он придерживает свою ношу локтем свободной руки. Другая рука держит посох, который в действительности не нужен.
— Дяденька Никита! — ахает Соломония. — Не чаяла тебя увидать.
— Царское дело царской родне творить, — сурово отвечает старик, кинув властный взгляд из-под спутанной гривы сивых волос. — Прими мое благословение, чадо обиженное, да не мешкай.
Старик снимает ношу с плеча. Внутри оказывается лукошко, в котором лежит еще один сверток. Старик небрежно вытряхивает сверток из лукошка, протягивает Соломонии.
— Давай!
Почти выпустив дитя из рук, Соломония вдруг привлекает его к груди.
— Не буди, — оговаривает ее старик. — Покуда до своих людишек не дойду, лучше, чтоб никто и не слышал. Не бойся! В ближней роще охрана ждет.
Подавив слезы, Соломония отдает младенца. Уложив спящее дитя в лукошко, старик укрывает его холстом и вешает на плечо.
— Не скорби, а радуйся, худшей беды не будет. Прощай, да все сделай как надо! — Старик, согнувшись, лезет в прорезанную в воротах дверку.
Соломония идет обратно со свертком, но до какой боли легко ее рукам! Все, она вновь в своей келье. Соломония накидывает на дверь засов,
разворачивает ткань. Увиденное заставляет ее содрогнуться.
В свертке лежит искусно вырезанная деревянная кукла размером с грудного ребенка. Личико куклы размалевано красками.
Помертвев лицом, Соломония кладет куклу в колыбель. Дело сделано. Нет, еще не совсем.
— Царевич Георгий умер, — час спустя говорит она в полуоткрытую дверь. — Я не хочу никого впускать. Принесите мне всего для погребения, а я стану молиться над ним три дня.
Три дня Соломония не спит. Опасность еще не миновала. Монахини приносят маленький гробик. Соломония обряжает куклу в красный чепчик, красную, богато вышитую рубашечку — все из лучшего шелка. Кутает в парчовые золотые пеленки. Вести уже поползла змеями во все концы из монастырских стен: законный наследник, царевич Георгий, умер, никто не угрожает теперь незаконному царевичу Ивану, родившемуся неделю назад сыну проклятой Елены Глинской.
Тревога в помощь Соломонии: она не спит третий день. Нельзя допустить, чтобы кто из монахинь приблизился к гробику. Панихида будет краткой, а там каменная кладка церкви навеки примет секрет. Можно не таить рыданий, хуже того, надлежит рыдать, чтобы никто не заподозрил правды. Но она не может, слез нет. Сидя на табуретке в изголовье кукольного гроба, Соломония без смысла вертит на пальце колечко-цветок, которое всегда привлекало вниманье мальчика. Георгий, дитятко, что-то станется с тобой?
— Светло совсем, пора мне! Ты вздремни немножко, а то занеможешь.
— Но, Катька, — у Нелли вовсе пересохли губы, — мы не подумали, тебе ж без меня Роха не отдадут! В конюшнях-то!
— Не надо Роха! — В Катиных глазах сверкнули слезы. — Нигде нам вдвоем нельзя сейчас ходить, это первое, а второе — пешком неприметней! Уж последи за ним до Твери!
— До Твери! Будь осторожней!
Подхватив кольцо с ослабшей ладони Нелли, Катя метнулась к дверям. Матрена, стиравшая внизу белье, не обратила внимания на цыганскую девчонку, из тех, что досадно зачастили в дом со времени болезни юного жильца.
Глава XXXII
Нелли проспала более трех часов, почти до полудня. Впрочем, спешить не имело уже такого большого смысла. Катька небось успела выбраться из города, а противу Нелли у Венедиктова нету больше, как говорят судейские, улик.
Нету улик! Улика стояла на полу, матово поблескивая вишневым деревом. Куда девать ларец? Быть может, он и втиснется кое-как в арчимак, да только какой толк тогда было затевать весь машкерад? Суть-то в том, чтобы при Нелли не было ничего, имеющего отношения к ее драгоценностям.
Нелли в задумчивости бродила по горнице, маленькой сыроватой горнице с Невою в окне, которую ей суждено сейчас оставить в прошлом. Можно для видимости набить ларец какими нито бумагами и дать на храненье Матрене, а затем выписать почтой. Нет, не годится! Венедиктову известен адрес, до прочего дознаться легко. Не говорить же: вот, мол, тебе, любезная Матрена, ларец, да только никому про него не сказывай и спрячь получше, он вить краденой. Дознается, вмиг дознается Венедиктов!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
