– Не знал, что они у тебя такие жестокие, – заметил отец.
– Они люди первого послевоенного поколения. Выросли в суровых условиях. Тогда ведь к понятиям «семья» и «брак» относились гораздо строже, чем теперь, – сказала мама.
– Что нам теперь делать? Вот ведь какая удивительная штука жизнь! – сказал отец с усмешкой, и она показалась мне горькой. – Максим – моя дочь, из-за которой я бросил её мать, решив, что мне рано становиться папашей, и я вообще сына хотел. Александр – мой сын, получается, лишь формально, поскольку ты его родила… От кого, кстати?
– Тебе правда так сильно хочется это знать? – спрашивает мама.
– Конечно, если ты не станешь упрямиться. Или станешь?
– Я не знаю, – слышится в ответ. – Ты его вряд ли знаешь. Или, скорее, не знаешь совсем.
– Ну, тогда и не говори. Как его зовут хотя бы?
– Игорь. Он был… мимолетным увлечением. Ещё до тебя, буквально за месяц.
– То-то я все думал, почему Саша родился через восемь месяцев. Ты сказала – преждевременные роды. А на самом деле всё в порядке, верно? – спросил отец.
– Да.
– Эх, вы, женщины. Так нам, мужчинам, порой мозги заплетёте, похлеще рыболовной снасти будет, – вздохнул отец.
– Ну, по крайней мере, ты мне не изменяла. Хотя бы это так?
– Да, я была беременна не от тебя, но никогда не ходила на сторону. И… не буду, – сказала мама.
– Странно, – ответил отец.
– Что?
– Охрана снизу сообщила, что Максим с Сашей приехали и поднимаются. Что-то их долго нет.
– Может, в приемной сидят ждут?
– Пойду, проверю.
Я слышу шаги отца. Он открывает дверь и видит нас с мажоркой, замерших в метре от неё. Смотрит на наши ошарашенные лица и осознает: мы слышали этот непростой разговор.
– Зайдите, – вздохнув, говорит отец.
– Да пошли вы на фиг!!! – внезапно кричу я так, чтобы и мамаша моя слышала. Чтобы весь этот ёбаный офис слышал, если тут кто остался ещё!
Я выбегаю из приемной и несусь по коридору. Слезы душат. Они вылетают из глаз на бегу, попадая то на лицо, то на одежду, а то ещё куда-то. Но мне наплевать. Я не могу перевести дыхание, – ком в горле застрял. Потому, добежав до лестничной площадки между этажами, останавливаюсь. И, дав волю чувствам, рыдаю навзрыд. Словно маленький мальчик, у которого кто-то страшный и злой зверски растоптал прямо на его глазах самую любимую игрушку.
Мне жутко обидно. Мне горько так, как никогда в жизни не бывало. Оказывается, у меня нет отца! Вернее, человек, которого я считал таковым, мне на самом деле нет никто! И во всём виновата моя мамаша. Как последняя шлюха, трахнулась с каким-то огрызком, залетела от него и поспешила замаскировать свой залёт замужеством! Ненавижу эту суку!!! Ненавижу! И снова рыдаю. Взахлеб, растирая до боли голову руками. У меня эта привычка с детства. Когда плачу, начинаю хватать волосы и тискать, почти выдирая.
Сползаю на пол и сижу, опершись спиной в холодную стенку. Согнулся в три погибели. Почти эмбрион, только они рыдать не умеют, а я… Господи, да вся жизнь моя теперь вдребезги! Как я дальше-то жить стану, а? С такой-то мамашей, которую презираю теперь до самой глубины души! И с папашей, которому я, получается, совсем не нужен. Вот дурак, ещё мечтал стать владельцем холдинга! Идиот конченый!
Снова накатывает волна горечи и жалости к себе. Едва перейдя к обычным слезам, вдруг начинаю реветь в голос, и шум от меня, кажется, прокатывается на несколько этажей во все стороны.
– Ах, вот ты где! – слышу сквозь плач знакомый голос. Это Максим. Запыхалась. – А я тебя ищу во всему зданию, – говорит она. – Ну, чего ты, Саша, расклеился совсем, а? – мажорка вдруг опускается передо мной на колени. Протягивает руки и убирает мои ладони, готовые от бессильного отчаяния выдрать всё, что растет на голове.
Она смотрит в мое опухшее, красное, жутко некрасивое, залитое влагой лицо и вдруг шепчет:
– Ну, чего ты, как маленький, в самом деле? Успокойся же.
– Максим! Как ты не понимаешь! – выкрикиваю я. – У меня же теперь семьи нет!!!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– У тебя есть я, – неожиданно проникновенным голосом заявляет мажорка.
Я даже реветь перестаю. Только хлопаю глазами, уставившись на нее. А она вдруг, резко приблизившись и обхватив мою голову руками, целует в распухшие соленые губы.
Глава 52
Максим целует меня. Она делает это очень нежно, мягко, не вызывая у меня желания отвернуться или сомкнуть губы. Напротив, я раскрываю их навстречу, испытывая какое-то совершенно новое для себя чувство. Это нечто вроде восторга, счастья, наслаждения… Не знаю, как назвать ту радугу эмоций, что стала вдруг переливаться в моей душе. Как в природе, когда выходит из-за туч солнце, и хотя еще идет дождь, уже становится радостно, ведь понимаешь: туча скоро пройдет стороной, и снова будет ярко и красиво.
– Прости… – вдруг шепчет Максим, отодвинувшись. Смотрит мне прямо в глаза и я вижу, насколько она смущена. Что-то новенькое в её поведении. Прежде всегда делала, что хотела и поступала, как пожелается, а тут вдруг застеснялась. Непохоже на неё совершенно.
– За что? – спрашиваю, хотя ответ очевиден. Просто не знаю, как беседовать с девушкой, которая меня только что в губы целовала. Так сладко и нежно, словно любит. А может, правда? Мысль яркая, вспыхивает в голове, словно сильный прожектор, но тут же гаснет. Ерунда. Она же сама сказала, что влюблена в того мужчину, Алексея, помощника отца.
Отец… стоило прийти этому слову на ум, как и всё остальное всколыхнулось в памяти. Радуга исчезла, солнце затянули мрачные низкие тучи. Снова захотелось заплакать. Хотя и понимаю: это уже слишком. Я не ребенок все-таки, надо держаться. Потому сильно сжимаю челюсти и пальцы в кулаки. Хватить сопли распускать, Сашка! Возьми себя в руки! Литьём слез тут уже ничем не поможешь!
– За то, что поцеловала тебя, – говорит после длительной паузы Максим.
– Зачем?
– Нравишься.
– А как же Алексей?
– Прости, – говорит мажорка и отводит глаза.
– Теперь за что?
– Я придумала про своё увлечение им, – признается она.
– Максим, хватит с меня на сегодня откровений, – устало говорю я. – Даже если ты мне готова прямо сейчас сказать, кто на самом деле убил президента США Кеннеди, или кто был настоящим отцом Сталина, то промолчи. У меня больше нет сил. Я устал и хочу домой… Хотя да, конечно. Туда мне теперь путь заказан, – осознаю вдруг.
Максим встает на ноги, протягивает мне руку. Я беру ее, он вытягивает меня из неудобного положения, и когда поднимаюсь, оказываюсь в паре сантиметров от её лица. Замираем. Очень близко. Я ощущаю на губах её дыхание – мажорка ведь выше меня на полголовы. Неловкая пауза прерывается тем, что Максим делает шаг назад.
– Почему тебе домой дорога заказана, не пойму? – спрашивает она.
– Хочешь, чтобы я отправился к своей мамаше-шлюхе? – зло бросаю в ответ.
– Нельзя так о родной матери говорить, – назидательно отвечает Максим. – Ты ведь не знаешь всех обстоятельств.
– Ты, что ли, знаешь? – сужаю глаза и злобно смотрю на мажорку. Ну, давай, мать твою, признайся еще в чем-нибудь эдаком, и я пошлю и тебя так же далеко и надолго!
– Нет, я не знаю. Просто подумалось, – уклоняется Максим.
– Подумалось ей, – говорю, умеряя злой пыл. – Ладно, пошли отсюда.
– Куда?
– Ты домой, к своему Костей, а я… к Лизе, наверное. Больше некуда, – отвечаю.
– Может быть, у меня переночуешь? – спрашивает Максим.
Предложение очень дерзкое, с намёком, как мне кажется. Даже волоски на шее встают дыбом от предвкушения того, что может случиться с нами там, в этой маленькой квартире. Ах, ну да. Там же Костя.
– Нет, я лучше к Лизе, – отвечаю мажорке, едва справившись с почти непреодолимым желанием сказать «да».
– Хорошо, я тебя отвезу, – говорит Максим.
Мы спускаемся вниз. На посту охранники. Видят нас и удивляются. Один тянется к телефону, чтобы доложить главе компании: нашлись оба. Но Максим зло шипит на него: «Только попробуй, я тебе руки переломаю». Я ощущаю благодарность мажорке за эти слова. В эти секунды она – моя защитница. Не желаю возвращаться в кабинет отца, чтобы увидеть там эту… предательницу, свою мать. Мы выходим через стеклянные двери, и охрана провожает нас взглядами. Тот, возле телефона, так и не решился позвонить. Я знаю: он сделает это, как только спустимся с крыльца. Но будет уже поздно.
