Я пошла встретить отца Сергея из фонда «Мир всем религиям», а заодно и Клаву…
Отец Сергей Коноплянников уже бродил по фойе и — в черной своей рясе, с большим серебряным крестом на груди — совершенно выпадал из толпы зрителей. Был он худ и высок, порывист, с молодыми седыми волосами вдоль щек; славился своим подчеркнутым и всюду декларируемым юдофильством, из-за которого, по слухам, давно пребывал в опале в епархии… В своем фонде он то и дело организовывал какие-то конференции и прочие гуманистические круглые столы, которые часто заканчивались скандалами и потасовками (но он не оставлял стараний). Раза два мы с ним объединяли усилия и проводили межконфессиональные семинары, часто я приглашала его на наши тусовки, особенно музыкальные или литературные: отец Сергей был меломаном и вообще, вполне светским, интеллигентным человеком. Он даже иврит немного знал, что сближало его с израильтянами, участвующими в наших семинарах. Единственно, что всегда смущало в разговоре с ним, — явная нехватка у него зубов. Но и это лишь говорило о его весьма скудном жалованье и бесконечной порядочности…
Я проводила отца Сергея за кулисы, и пока мы шли, он горячо — вообще, на мой вкус, он был слишком горяч и пылок в своих выступлениях — говорил:
— А я, вы знаете, дорогая моя, сегодня намерен покаяться перед еврейским народом. За позицию нашей церкви во время всей этой неслыханной трагедии. Да, покаяться, покаяться!!!
Я хотела осторожно посоветовать ему каяться не перед всеми и осмотрительно… но на нас вылетела Галина Шмак с микрофоном, который немедленно вдвинула чуть ли не в рот отцу Сергею, выкрикивая:
— Несколько слов о ваших впечатлениях от выставки в фойе и вообще если не возражаете я хотела бы с вами интервью в рубрику звезда месяца вы фигура значительная и положительная для нашей организации…
Обычно, взяв интервью у очередной звезды и приготовив материал для нашего «Курьера», Галина затем выгадывала из оставшихся, не вошедших в статью кусочков, обрезков и лоскутов, небольшой текст для «Еврейского слова», несколько абзацев для «В начале сотворил…» и фотофакт для кого-то еще… Так бабушка в детстве учила меня разделывать курицу и готовить из нее несколько блюд. «Смотри, мамэлэ, — говорила она, — первым делом ты снимаешь белое мясо и крутишь из него котлетки на завтра… Из того, что осталось, ты варишь бульон — вот тебе первое, вынимаешь мясо и тушишь его с овощами, — вот тебе второе. Но у курицы есть еще шейка, которую надо фаршировать, и это совсем отдельное блюдо на субботу…» — словом, Галина вознамерилась прямо тут, сейчас, в темноте закулисных коридоров, за три минуты до начала вечера приготовить из отца Сергея и котлетки на завтра, и первое-второе, и особое блюдо на субботу… Но из-за пазухи у нее грянули «Куплеты тореадора», и вопя в мобильник нечто строительное, она завихрилась по коридору прочь… Откуда-то из-за дверей раздавался мелодичный голосок нашей дивы под монотонный гром тамбурина… Она репетировала, моя трудяга…
За сценой уже стоял страшный подготовительный ор. Одновременно орали все организации, каждая со своей версией порядка выступлений. Я оставила отца Сергея и пошла сесть в первый ряд, где приберегла место для Клавы. Он уже сидел, озираясь с мученическим видом.
— Оболенски пришел, — сказал он мне. — И Козлоброд здесь, вон, видишь — отсел подальше от Колотушкина… все делят места в раю, замбура! Они не знают, что в нашем еврейском раю с раввинов запрашивают втрое дороже. — Он искоса взглянул на меня (все-таки злился, что я вытащила его выступать) и добавил: — Я пожал руку и тому, и другому, и третьему.
— Ну и правильно, — отозвалась я.
— Что за монаха ты привела? Нарываешься на неприятности?
— О, это очень милый человек, не волнуйся…
— Они все милые… Я тут недавно в ресторане познакомился с одним грузином. Он сидел за соседним столиком, а по соседству — мы с Петюней выпивали… Знаешь, этот, «В старом фаэтоне» — там неплохо готовят «пистолеты» — на бараньих ребрышках. Но я их делаю, чтоб ты знала, гораздо лучше. Так вот, он вдруг подходит и говорит: — «Простите, уважаемые, на каком языке вы говорите?» Когда услышал, что мы — израильтяне, принес бутылку шампанского, поставил на стол, и говорит, что хочет выпить за нашу страну, что очень любит евреев и уважает их.
— «И знаешь, за что? — говорит, — за то, что в отличие от проклятых абхазов, евреи никогда, — тысячелетиями живя на грузинской земле, — не претендовали на нашу землю».
В этом месте своего рассказа Клава поднял палец и сказал:
— Понятно? Ты будешь жить с ним бок о бок тысячи лет, его земля век за веком будет заглатывать все новых твоих покойников, а он все равно уважать тебя будет за то, что ты не претендуешь стать для него своей.
— Нет, это другой случай, у нас гуманитарные связи…
— То есть, он не станет крестить всех нас без разбору?
— Не думаю, — засмеялась я.
— Смотри, ответишь головой, если в один прекрасный день я проснусь и не обнаружу свой обрезанный…
Тут грохнуло в динамиках (вот Костян! А уверял меня, что все установлено!), зашуршало-заметелило по залу, потом все стихло, публика расселась, занавес раздвинулся, открывая Клару Тихонькую, которая, тряся голубым коком и дико жестикулируя, объясняла что-то бледному Козлову-Рамиресу. Обнаружив себя на миру, она одернула пиджак, чеканным шагом вышла к микрофону и привычно пророкотала:
— Прошу всех встать! Вечер Памяти и Скорби, посвященный жертвам Катастрофы, мы по традиции открываем минутой молчания.
Застучали откидные сиденья, Клава стал высвобождаться из кресла, опираясь на больную ногу, все умолкло на фоне сухого частого покашливания… И в наступившей тишине заливисто вознесся голос Моран Коэн под рокочущий гул тамбурина. Она распевалась, моя птичка, где-то там, в комнате номер 16…
Клара дернулась, махнула кому-то за кулисами, и пение вскоре смолкло. Может быть, Рамирес придушил девочку.
Вообще, за кулисами что-то происходило, как будто огромная кастрюля с таинственным зельем стояла на огне: что-то вскипало, булькало, всплывали какие-то приглушенные голоса, раза два кто-то вскрикивал, будто ошпарившись…
— Кого там убивают? — спросил меня Клава. — Пойди-ка, разберись…
Пригибаясь, я побежала вдоль ряда к боковой двери зала. Клара как раз предоставляла слово Послу. Воображаю волнение Козлова-Рамиреса…
За кулисами царила воодушевленная ненависть. Клара уже не разговаривала с Митей, Миша, бухгалтер ОРЕРа, нагрубил всем, заявив, что если Колотушкин не получит слова немедленно после Посла…
— Да после Посла уже никто ничего не получит! — мрачно заявил Виктор, зам. по финансам Еврейского Совета, и похоже, это было правдой.
Посол государства Израиль не знал языка страны, которую представлял, и не знал языка страны, в которую приехал. Зато по-английски мог говорить часами. Подчиненные боялись его и не решались показать на циферблат часов. Остальные не могли до него достучаться, так как, оказавшись в капсуле родной речи, он закукливался и переставал кого бы то ни было видеть. Как опытный баскетболист, заполучив мяч, долго не отдает его всевозможными увертками и трюками, так и Посол, получив слово, уже не выпускал его из рук…
(Помню, в один из первых дней нашего приезда, на посольском приеме, посвященном Памяти Рабина, некий российский политолог, давний мой знакомец, говорил доверительно:
— Да, ваш Посол, конечно, — фигура из музея мадам Тюссо… С другой стороны, хорошо, что он мужчина. Вот до него был Посол — женщина. Ничего не имею против, — симпатичная женщина, но, — как по команде, — три первых советника — тоже девки. Да не, вполне нормальные они были девки, но здесь многие вопросы решаются в сауне. Что мне — сиськи себе отрастить?!)
В первом ряду длинной цепочкой восседали подопечные Фиры Будкиной. У них был донельзя довольный вид: они видели все, хотя и были лишены возможности шипеть впереди сидящим: «Прекратите вертеться! Ничего не видно! Снимите шляпу или пригните свою голову!»
Вся сцена была перед ними, как на ладони и… на этой сцене ровным счетом ничего не происходило! Какой-то пенсионер в солидном, хорошо сшитом костюме, все говорил и говорил не по-русски, все стоял и говорил, покачиваясь, иногда сморкаясь в хорошо выстиранный и отглаженный платок, возобновляя монотонную речь… Над залом, как дымок ухи, уже потянулась скука… Особенно скучал Самуил-рифмач. Он вообще начинал скучать, когда на него слишком долго не обращали внимания.
Но для начала ему нужно было услышать хоть одно понятное слово, а там уже все могли не волноваться: Самуил-рифмач мог подобрать рифму мгновенно, к любому, самому трудному слову.
Наконец, Посол заговорил о ситуации в Израиле. «Ариэль Шарон…» — услышал Самуил… — «Шарон…»
— Шарон-гандон! — выкрикнул он с места. Зал оживился… Я схватилась за голову.
