Песнь хвалебней моей, – начинает один жених. Он поет, что очи ее яснее звезд, что косы ее черней осенней ночи, что губы её слаще, чем мед лесных пчел. Слушают песню женихи, запивают аракой, а Эрчерен все мрачнеет.
– Кто любит Эрчерен больше меня, – похваляется новый жених, – пусть выпьет араки больше, чем я.
И наполняют женихи чаши аракой, и похваляются друг перед другом, перед отцом и матерью невесты, перед самой Эрчерен своей неуемной силой.
Солнце на запад покатилось – все громче песни во славу Эрчерен. И когда солнце коснулось гор, Эрчерен хлопнула в ладоши и сказала:
– Вот я стою перед вами. Кто хочет жениться на мне, пусть подойдет, я буду его женой. Что ж вы? Неужели я никому не нужна?
Дернулись женихи, но ни у кого не хватило сил встать и подойти к ней. А Эрчерен громко смеялась.
– Вы хотели мечами завоевать меня. Вот я, берите! Без всяких мечей!
И тогда подошел к ней юноша из ее же рода.
– Эрчерен, я сидел в самом дальнем краю. Мне не пилось и не елось, я только смотрел на тебя и думал: вижу тебя сегодня в последний раз. Сегодня ты станешь женой какого-то батыра. Баранина казалась мне невкусной, а арака совсем не шла в горло. Вот я подошел к тебе, но страшусь прикоснуться к тебе, боюсь прогневать.
– А ты не страшись. Обними меня. Ты один из всех по-настоящему любишь меня. Отец, вот мой жених!
– Дочь моя, – возразил отец, – не пойму я тебя, Вон женихи, блеск их свадебных подарков затмевает блеск звезд, а ты выбрала такого, что принес тебе в подарок только венок из жарков. Сколько луков поломали, пуская стрелы а твою честь, а этот не порвал в твою честь и единой тетивы. Те пели в твою честь хвалебные песни, а ты выбираешь того, кто за весь пир даже рта не раскрыл. Ты не права, моя дочь.
– Но посмотри, – возразила Эрчерен, – родник согласен со мной. Он не иссяк, он журчит пуще прежнего. Ветер согласен со мной. Он не перешел в ураган, а совсем затих и чуть шепчет на ухо мне: будь счастлива, Эрчерен. Смотри, солнце перестало спускаться за горы. Оно тоже желает нам счастья. Неужели ты будешь спорить не только со мной, но и с ласковым родником, горами, ветром и солнцем?
И, сев на лошадей, Эрчерен с ее избранником поехали к брачной юрте, а пьяные женихи, так и остались там, где пили и ели. И стоят до сих пор, не в силах сдвинуться с места…
– …Отдохнули, ребята? – спросил Игнат. – А то как бы и нам не окаменеть без движения-то на перевале. Пошли!
– А што, запросто. Вон Ксюха вроде бы окаменела, – рассмеялся простуженным голосом Чепчигешев, невысокий, плотный парень с живыми черными глазами. – Ты, девка, однако, вспомнила Эрчерен и завидки взяли?
– Да, Эрчерен выбрала хорошего жениха,
– А у тебя плохой?
– Што ты пристал? Пошли! – и улыбнулась, вспомнив, как давно-давно Ванюшка дарил ей туесок, а в туеске перстенечек. Сняв рукавичку, посмотрела на бирюзу, блеснувшую на колечке. Она голубела, как небо над хребтом.
Начался пологий многоверстный спуск. Долго еще маячили «окаменевшие женихи».
Ксюша тянула сюрьку и напевала про себя о березоньке, что стояла во поле, о девичьей тоске по милому-желанному.
Бывало, еще девочкой, когда жила с отцом и матерью под Кайруном, выбегала Ксюша на берег реки, садилась где-нибудь под кустом, и пела песни, которые длинными зимними вечерами пела мать.
Смерть родителей унесла с собой Ксюшины песни. В доме Устина не пелось. Вот в партизанском отряде иногда подпевала товарищам.
Крутой поворот в жизни как бы скинул с плеч Ксюши тяжелый груз прожитого. Рядом был Ваня, желанный, выстраданный. Плохое уходит, а хорошее – вот оно, рядом, нежит, ласкает, прибавляет сил. Ксюше казалось, что теперь никто не помешает ее счастью.
Все сели на сюрьки, в кружок. Из-за пазух достали краюхи хлеба, куски вареного мяса. Игнат посмотрел на небо.
– Солнце высоко поднялось. Где ночевать-то станем, у каменного балагана?
– Ночь, однако, прихватит, – заметил Чипчигешев.
– У-у, – загудел Кубеев, – у балагана вода замерз, снег топить – шибко худо.
– Ксюша, ты кого скажешь?
– Я чаю, удобней в молодых пихтачах, у Каверинской луговины, – и бросилось в глаза: сидят шорец, русский, хакас, украинец. В отряде есть и татары, и латыши, Ксюша даже не подозревала, что в России столько разных народов.
«И все поднялись супротив колчаков. Иначе и быть не должно. Где правда, там и народ».
Мужики закурили: кто самокрутку толщиной в мизинец, кто трубочку, и запах ядреного самосада («сам куришь, а семеро кашляют» казалось Ксюше) заставлял морщиться даже каменных «женихов», Чипчигешев протянул раскуренную трубку.
– На, девка! Курить не станешь – взамуж не возьму.
– Ну-ну, ты! У нее Ванька есть.
– Люби, люби пока Ваньку…
Покурив, мужики продолжили спуск с хребта. Ксюша поправила беличью шапку, подтянула потуже красный кушак и, навалившись грудью на лямки, сдернула тяжелую сюрьку. В мыслях она была уже в Притаежном, «Ваня вернулся поди. Хозяйка заботлива – голодный не будет. Но он пеночки любит с топленого молока, как ребеночек, а попросить засоромится. Подушку на ночь не взобьешь, проспит на невзбитой… Ванюшка, радость моя! Соскучилась я… Богородица пресвятая, охрани Ваню от хлада, от сырости, от болестей, от ран», – шептала Ксюша. Она не верила в бога. Сколько бед выпало на ее долю, а бог не заступился. Наверное, нет его. Но богоматерь-заступница, может, есть? Вреда не будет от молитвы.
Стемнело. Свернули к ключу.
Пока мужики выбирали поляну, ладили березовый плот на снегу для большого костра, защитную стену, таскали сутунки, Ксюша на маленьком костерочке сварила кашу, не пожалев в нее маральего мяса с печенкой. Чей сварила. Пригласила мужиков. Когда ложки скребнули по дну ведра, Игнат перекрестился – и спросил у Ксюши:
– С какого конца, девка, спать будешь? Выбирай, да стелиться зачнем.
– Я с краю, поближе к костру.
– Добро.
Мужики уснули почти мгновенно тяжелым и неспокойным сном уставших людей. Кто тихо бормотал, кто ворочался и пристанывал, кто с присвистом храпел.
Ксюша, свернувшись калачиком, лежала на подстилке из пихтовых лапок. Сон окутывал легким туманом сознание, смеживал веки. Ей казалось, что она проваливается в снежный сугроб, где так мягко и уютно. А в душе все пело от близкой встречи с Ванюшкой.
Ночь была лунная. На ослепительно белом снегу лежали серебристо-черные
