Джейкоб отходит от стекла и садится на стул. Я беру телефонную трубку, надеясь, что он последует моему примеру, но он отводит взгляд. В конце концов он протягивает руку к трубке, и на секунду его лицо озаряет радость, как обычно бывало, когда он обнаруживал нечто удивительное и приходил поделиться со мной открытием. Он крутит трубку в руках и подносит к уху.
— Я видел такое в «Блюстителях порядка». В той серии, когда подозреваемый оказался каннибалом.
— Привет, дорогой! — выдавливаю я улыбку.
Он раскачивается на стуле. Делает взмахи свободной рукой, как будто играет на невидимом пианино.
— Кто тебя ударил?
Он осторожно прикасается пальцами ко лбу.
— Мамочка! Теперь мы можем идти домой?
Я отлично помню тот день, когда Джейкоб в последний раз назвал меня «мамочка». Это случилось после окончания восьмого класса, ему исполнилось четырнадцать. Он получил аттестат. «Мамочка!» — позвал он, подбегая, чтобы показать его мне. Дети вокруг услышали и начали смеяться. «Джейкоб, — дразнили они, — твоя мамочка приехала. Сейчас отвезет тебя домой». Он слишком поздно узнал: когда тебе четырнадцать, чтобы выглядеть «крутым» перед сверстниками, не стоит выказывать неподдельную радость.
— Скоро, — отвечаю я, но в моем ответе скорее звучит вопрос.
Джейкоб не плачет. Не кричит. Он просто выпускает трубку из рук и опускает голову.
Я инстинктивно бросаюсь к нему, но моя рука упирается в оргстекло.
Голова Джейкоба поднимается на несколько сантиметров, потом опускается. Он ударяется лбом о металлический стол. Еще и еще раз.
— Джейкоб, перестань!
Но, разумеется, он меня не слышит. Трубка, как он ее уронил, так и болтается на металлическом проводе.
Он продолжает биться головой, снова и снова. Я рывком распахиваю дверь кабинки. Надзиратель, который меня сюда привел, стоит за дверью, прислонившись к стене.
— Помогите! — кричу я.
Он поверх моего плеча видит, что делает Джейкоб, и бежит по коридору, чтобы вмешаться.
Через стекло в кабинке для свиданий я смотрю, как они с другим надзирателем хватают Джейкоба под руки и оттаскивают от стекла. Рот Джейкоба перекошен, но я не могу понять, то ли он кричит, то ли плачет. Руки ему заломили за спину, чтобы надеть наручники. Потом один из надзирателей толкает его в спину, чтобы он шел вперед.
Это мой сын, а с ним обращаются как с преступником.
Через минуту появляется надзиратель и провожает меня назад в вестибюль.
— С ним все будет в порядке, — заверяют меня. — Медсестра ввела ему успокоительное.
Когда Джейкоб был младше и чаще подвержен приступам, доктор выписал ему оланзапин — нейролептический препарат. Лекарство купировало приступы. Но в то же время стирало его личность. Точка. Я заставала сына сидящим на полу спальни с одной туфлей на ноге, а вторая валялась рядом на полу. Он, ни на что не реагируя, смотрел в стену. Когда стали случаться припадки, мы отказались от лекарства и больше не экспериментировали.
Я представляю, как Джейкоб лежит на полу камеры: зрачки расширены, взгляд блуждающий, когда он впадает и выходит из забытья.
Только я выхожу в вестибюль, как ко мне с широкой улыбкой подходит Оливер.
— Как прошло? — спрашивает он.
Я открываю рот и захлебываюсь рыданиями.
Я выбиваю Джейкобу индивидуальную программу обучения, я прижимаю его к земле своим телом, когда он слетает с катушек в людном месте. Я всю жизнь посвятила тому, чтобы делать, что должно… Можно подняться до небес, но, когда доберешься, все равно окажешься в том же самом положении. Именно ради Джейкоба я должна быть сильной.
— Эмма… — окликает Оливер.
Представляю: он, как и я, сбит с толку тем, что я перед ним разрыдалась. К моему удивлению, он обнимает меня и гладит по голове. И что еще удивительнее… на какую-то секунду я позволяю себя утешить.
Матери, у которой нет ребенка-аутиста, этого не объяснить. Разумеется, я люблю своего сына. Разумеется, я не могу представить жизни без него. Но это совсем не значит, что каждую минуту я крепка духом. Что не тревожусь о его будущем и об отсутствии оного у себя самой. Что временами не ловлю себя на мысли, как бы сложилась моя жизнь, если бы у Джейкоба не было синдрома Аспергера. Что не хочу, чтобы хотя бы раз кто-нибудь другой, словно атлант, вместо меня взвалил бы на свои плечи груз ответственности за мою семью.
На пять секунд этим человеком становится Оливер Бонд.
— Прошу прощения! — извиняюсь я, отстраняясь от него. — Намочила вам рубашку.
— Да уж, фланелевая рубашка «Вулрич» вещь деликатная. Я включу счет за химчистку в сумму гонорара. — Он подходит к пропускнику и получает назад мои права и ключи, потом выводит меня на улицу. — Ну-ка, рассказывайте, что там произошло?
— Джейкоб покалечил себя. Должно быть, ударился обо что-то головой. Не лоб, а сплошной синяк, голова забинтована, на ней запекшаяся кровь. Он стал биться головой прямо в кабинке для свиданий, ему ввели успокоительное. Его добавки не взяли, и я не знаю, чем он питается и ест ли вообще. И… — Я осеклась, встретившись с ним взглядом. — У вас есть дети?
Адвокат вспыхивает.
— У меня? Дети? Я… Нет.
— Оливер, я однажды наблюдала, как сын ускользает от меня. Я так боролась за его возращение, что не могу позволить этому случиться еще раз. Если Джейкоб сейчас способен и может предстать перед судом, то через две недели он утратит дееспособность. Пожалуйста, — умоляю я, — неужели вы ничего не можете сделать, чтобы вытащить его оттуда?
Оливер смотрит на меня. На морозе его дыхание клубится между нами.
— Не могу, — отвечает он. — Но, кажется, вы можете.
ДЖЕЙКОБ
1
1
2
3
5
8
13
И так далее.
Это последовательность Фибоначчи. Ее можно описать детальнее:
![]()
Ее можно объяснить также рекурсивно:
![]()
Это означает, что каждое последующее число является суммой двух предыдущих.
Я заставляю себя думать о цифрах, потому что, похоже, никто не понимает меня, когда я говорю человеческим языком. Это похоже на серию «Сумеречной зоны», когда слова внезапно изменили свой смысл: Я говорю «хватит», а они не унимаются; прошу отпустить меня, а они запирают меня в камере. Из этого я делаю два вывода:
1. Из меня делают преступника. Однако я не думаю, что мама позволила бы шутке затянуться так надолго, из чего заключаю:
2. Что бы я ни сказал, как бы ясно ни выразился, меня никто не понимает. А значит, я должен найти для общения способ получше.
Числа универсальны, язык чисел не знает географических и временных границ. Такое испытание: если кто-нибудь — хотя бы один человек — поймет меня, тогда есть надежда, что он поймет, что случилось в доме Джесс.
Можно наблюдать последовательность Фибоначчи на цветках артишока и на сосновой шишке. Можно воспользоваться этой последовательностью, чтобы объяснить, как размножаются кролики. Когда n стремится к бесконечности, отношение а(n) к а(n-1) приближается к числу Фи, золотому сечению, — 1,618033989, — которое использовалось при возведении Парфенона и проявляется в произведениях венгерского композитора Бартока и его французского коллеги Дебюсси.
Я меряю шагами камеру, и с каждым шагом в моей голове вспыхивает новое число Фибоначчи. Я все сужаю круги, пока не останавливаюсь посредине камеры и не начинаю все сначала.
1
1
2
3
5
8
13
21
34
55
89
144
Входит надзиратель с подносом. За ним идет медсестра.
— Привет, парень! — говорит он, размахивая передо мной рукой. — Скажи что-нибудь.
— Один, — отвечаю я.
