Хижину построили участники экспедиции «Дисковери». Сами они жили на судне, вмёрзшем в лёд близ берега, дом же предназначался для мастерской и мог служить убежищем на случай кораблекрушения. Каким-то образом его использовали, но отопить такое большое помещение имевшимся углём оказалось невозможно, всё равно что лить воду в бездонную бочку. Скотт по этому поводу писал:
«В общем наша большая хижина была и будет нам полезна, но польза эта не столь велика, чтобы мы не могли без неё обойтись; поэтому нельзя утверждать, что обстоятельства оправдали материалы, время и труды, затраченные на. доведение этого дома до полного завершения. Тем не менее он уже стоит здесь и будет стоять много лет, обеспеченный всем необходимым для существования любой менее удачливой, чем наша, партии, которая пойдёт по нашим следам и будет вынуждена искать пищу и пристанище»[124].
Что ж! В 1902 году Скотт даже представить себе не мог, как пригодится ему эта хижина в 1910–1913 годах. Мы застали хорошо сохранившуюся пристройку, остатки двух магнитных павильонов и кучу мусора. Чего только из неё ни извлекали! Кирпичи для ворваньевой печи, железный лист — им покрыли её верх, длинную печную трубу для дымохода.
Кто-то умудрился приготовить цементный раствор и скрепил кирпичи, а асбестовую крышу одного из павильонов для магнитных наблюдений использовали для изоляции дымохода от деревянных перекрытий кровли. Старую дверь приспособили под кухонный стол, ящики же, перевёрнутые вверх дном, превратились в сиденья. Из провизии экспедиция «Дисковери» оставила штук сорок больших ящиков с галетами. Мы выстроили из них баррикаду посередине комнаты и таким образом перегородили её, а старый зимний тент с «Дисковери», откопав его из снега, прикрепили к стенам — для теплоизоляции.
Ближе к ночи мы очистили пол и расстелили на нём спальные мешки.
Две драгоценные лошадки, оставшиеся в живых от нашей восьмёрки, с которой мы начинали путешествие, были помещены в пристройке, защищённой от ветра и снега. Самых задиристых собак привязали у дома, более спокойным предоставили свободу, но и это не избавило нас от частых собачьих свар. Была у нас одна несчастная собачонка по кличке Макака. При разгрузке корабля её переехали сани, которые она везла в упряжке с другими псами, потом она пострадала вторично, упав вместе со всей упряжкой в трещину, и её частично разбил паралич. Вид у неё был самый жалкий, из-за того что на задней части туловища не росла шерсть, но характер она имела бойцовский и никогда не сдавалась. Однажды ночью в сильный ветер Мирз и я- вышли из дому, разбуженные собачьим лаем. Оказалось, что это взывала о помощи Макака — она взобралась на крутой склон и не знала теперь, как с него сойти: Когда собаки окончательно возвращались на мыс Эванс, Макаке было разрешено бежать рядом с санями. Но на мысе Эванс она пропала.
Розыски ничего не дали, и после нескольких недель мы махнули на неё рукой. Однако месяц спустя Гран и Дебенем пошли на мыс Хат, и здесь у входа в дом их встретила Макака, очень ослабевшая, но ещё способная подавать голос. Она могла питаться только тюленьим мясом, но как она ухитрялась его добывать в таком состоянии — остаётся тайной.
У читателя может возникнуть вопрос, почему мы, находясь так близко от зимовки на мысе Эванс, не могли до неё дойти немедленно? От мыса Эванс до мыса Хат действительно всего лишь 15 миль морем, оба дома стоят на одном и том же полуострове, но мыс Хат — на его оконечности, а мыс Эванс — на выступе застывшего потока лавы, выдающемся далеко в море, участок же суши между ними недоступен для санных партий из-за обширных зон трещин на склонах Эребуса. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться: хотя мыс Хат окружён морем или морским льдом, все стороны полуострова Хат, кроме горы Аррайвал, окаймлены Великим Барьером до самого мыса Прам на юге. Поэтому с мыса Хат в любое время года можно попасть на Барьер обходным путём, которым мы и шли, но вот дальнейшее продвижение на север невозможно, пока низкие осенние и зимние температуры не скуют море льдом. Мы добрались до мыса Хат 5 марта, и Скотт рассчитывал примерно к 21 марта пересечь образовавшийся молодой лёд. Но прошёл ещё месяц, прежде чем первая партия смогла пройти к мысу Эванс, да и то замёрзла лишь сама бухта, пролив же оставался открытым по воле ветров, которые выносили в море лёд, едва он появлялся.
Помимо всех забот, одолевавших Скотта в последнее время, его неотступно преследовало опасение, как бы наш дом на мысе Эванс не смыл прибой, настолько могучий, что он взломал Ледниковый язык, который стоял здесь, вероятно, века. Снедаемый беспокойством, Скотт попросил Уилсона и меня быть наготове, чтобы вместе с ним пересечь на санях ледопады на склонах Эребуса и дойти до мыса Эванс.
«Ходил вчера с Уилсоном на Касл посмотреть, нет ли возможности пробраться к мысу Эванс сухим путём, так как по морскому льду идти уже нельзя. День ясный, на солнце было очень тепло. Дорога к мысу Эванс, если она имеется, наверно пролегает через самый труднопроходимый отрог Эребуса. От Касла весь бок горы кажется сплошной массой трещин, но возможно, что дорога нашлась бы на высоте 3000 или 4000 футов над уровнем моря»[125].
Через несколько дней Скотт отказался от этого плана как от совершенно безнадёжного.
Восьмого марта Боуэрс повёл партию в лагерь Катастрофа за оставленным провиантом и снаряжением — иными словами, за вещами, которые удалось спасти с морского льда. Партия отсутствовала три дня, везла сани с большим трудом.
«В углу бухты, — пишет Боуэрс, — поверхность Барьера сдавлена в гармошку{83}, на преодоление валов ушло часа два. Одно время мы шли вдоль огромной трещины — она пролегала рядом с нами, словно широкая улица. В том месте, где она достигала ширины уж не менее 15 футов, я заглянул внутрь; дна не увидел из-за снежных карнизов, но трещина, безусловно, сквозная, так как снизу доносился рёв тюленя»[126].
В письме домой Боуэрс рассказывает, как они втаскивали тяжёлый груз на склон Касла:
«Всё утро у нас заняла переброска в два приёма вещей до лагеря Седло. Я пришёл к выводу, что по крутому склону подниматься не спеша, но без передышек, легче и менее утомительно, чем взбегать быстро, часто останавливаясь на отдых. Эту теорию я с большим успехом применяю на практике, хотя, конечно, не знаю, все ли разделяют мою уверенность в преимуществах безостановочных восхождений. После того как мы втащили наверх вторые сани, Аткинсон сказал: „В принципе я против вас ничего не имею, но временами я вас просто ненавижу“».
Даниэль Дефо мог бы написать ещё одного «Робинзона Крузо», поместив своего героя не на остров Сан-Хуан-Фернандес, а на мыс Хат. Взятые в санный поход запасы в основном кончились, и мы зависели от охоты на тюленей, которая обеспечивала нас пищей, теплом и светом. От ворвани, служившей топливом, мы были черны, как трубочисты; другой такой грязной команды, пожалуй, не найти. В погожие дни мы охотились на тюленей, в случае удачи разделывали туши и мясо доставляли на мыс, или же лазили по живописным холмам и кратерам, которых здесь хоть пруд пруди, а вечерами спорили до хрипоты, никогда не приходя к согласию. Одни присматривали за лошадьми, другие за собаками, третьи собирали геологические коллекции или рисовали чудесные закаты. Но главное, что мы делали — это ели и спали. После шестинедельного санного похода каждый проводил в спальном мешке по двенадцати часов ежедневно. И мы отдыхали. Может быть, не все сочтут подобное времяпрепровождение приятным, но нас оно вполне устраивало.
Тюлень Уэдделла, который заходит в моря вокруг Антарктического континента, служил прекрасным подспорьем для удовлетворения наших потребностей. Ведь в случае нужды из тюленя можно добыть не только вполне съедобное мясо и жир для обогревания и освещения, но и шкуру, пригодную для финнеско, а также лекарство от цинги. Когда он огромной бесформенной массой возлежит на морском льду, только хороший удар может привлечь его внимание к человеку. Но и после этого он норовит зевнуть последнему в лицо и снова впасть в дремоту. Потревоженного тюленя врождённый инстинкт заставляет избегать воды — ведь там живут его заклятые враги — косатки. Но если всё же удаётся загнать тюленя в воду, он в мгновение ока преображается, это уже сама красота и грация. Он невероятно ловко двигается, поворачивается в воде и без труда добывает себе рыбу на корм.
Нам посчастливилось, что в двух милях от нас, в углу бухты, где встречаются Барьер, море и суша, — это место в дни «Дисковери» Скотт назвал мысом Прам — сохранился маленький островок морского льда, величиною в один акр, не больше.
Так вот, в летние месяцы мыс Прам — один из самых густонаселённых тюленьих яслей в заливе Мак-Мёрдо. Барьер, медленно надвигаясь на полуостров, сдавил припай в складки. Такие складки, естественно, перемежаются впадинами, летом в них собираются лужи морской воды, и здесь же тюлени устраивают себе лунки, рядом с которыми любят лежать и нежиться на солнышке; самцы дерутся между собой, самки производят на свет детёнышей, малыши же резвятся и гоняются за собственным хвостом, точь-в-точь как котята. Сейчас, когда морской лёд взломался, в этом укромном уголке, под зелёными и синими ледяными утёсами горы Крейтер, собиралось множество тюленей.
