выходу.
Орловский приоткрыл дверь и замер, несколько мгновений вслушивался в тишину дома, после чего несильно пожал холодную ладошку Евы, давая ей знак, что надо двигаться вперед. Они вышли в коридор второго этажа и, соблюдая осторожность, медленным шагом направились в ту самую крайнюю комнату, в которой их больше суток назад застал скорбный вой Казбека.
Пропустив Еву вперед, Орловский замер на какое-то время на пороге, чутко «сканируя» пространство вокруг. И проскользнул следом за ней, сделав это столь плавным движением, что взбудораженному разуму Евы в темноте, в которой еле различимы были даже очертания предметов, показалось, что он не вошел, а словно пролился-переместился, как вода, в неширокую щель между дверным полотном и косяком.
Медленно-осторожно закрыв за собой дверь, Павел взял Еву за руку, подвел к большому старинному шкафу и, очень осторожно приоткрывая, буквально по миллиметру, и вслушиваясь, отворил теперь эту дверцу и указал кивком Еве в его глубины.
Даже если ей и хотелось возразить и поспорить по поводу столь неэкзотичного места и смехотворного метода для пряток, ничем этого своего желания Ева не проявила и не выказала, просто шагнула в шкаф и сразу развернулась, чтобы прижаться спиной к его стенке. Орловский шагнул следом за ней, закрыв за собой тяжелую солидную дверцу, сунул ей в руку смартфон и прошептал:
– Сейчас я уйду и прикрою плотно за собой дверь, тогда ты позвонишь Даничу и сообщишь, что те, кого он ищет-свищет, пожаловали к нам в гости. И что-то подсказывает мне, что вряд ли с намерением пожелать крепкого здоровья.
– Я пойду с тобой! – прошептала решительно Ева.
– Ага, надеюсь, объяснять причины, почему я не приглашаю тебя составить мне компанию, не требуется, хотя это было бы очень зашибись, – тихонько хохотнул Павел и спросил почти серьезно: – У тебя есть «парабеллум»?
– Нет, – прошептала недовольная собой Ева, сразу же осознав, что как-то сильно лажанулась со своими торопливыми боевитыми требованиями, выскочившими из нее как тот шут из коробочки: сами собой, без какого-либо участия критического мышления.
– А я многого про тебя не знаю, – шутил, разряжая обстановку и пытаясь успокоить девушку, Орловский. – Может, ты ниндзя какая и владеешь каким-нибудь крутым рукомашеством?
– Нет, – проворчала еще более недовольным шепотом Ева, начиная злиться заодно и на него, и сообщила: – Поняла уже, можно смело переставать меня троллить. – И отпустила мужчину: – Иди.
– Умница, – похвалил ее вполне искренне Павел и напомнил: – Позвонишь только после того, как я плотно закрою дверь, чтобы свет от экрана не проник наружу. – И совсем другим тоном, спокойным, уверенным и деловито-собранным, подчеркнул: – Это важно, Ева. Уж больно ребятишки к нам припожаловали непростые и шибко профессиональные. Не учли только два фактора.
– Я запомнила, – строгим учительским тоном прошептала Ева, предупредив его: – Потом объяснишь, что за факторы.
– И снова умница, – похвалил ее вторично Орловский.
Он поцеловал ее в лоб, в этой кромешной темнотище безошибочно отыскав лицо Евы, словно видел как днем. Хотя… Вот кто его там знает, что он может-умеет на самом деле и какими способностями обладает. Только шаманский бог, наверное, какой-то – вполне может и отлично себе видеть в темноте, не спросишь же сейчас. А если спросишь, он ответит?
Орловский опустил руки и развернулся к двери.
– Павел, – окликнула его торопливо горячим шепотом Ева и попросила: – Ты осторожней там. Не геройствуй, ладно?
Он кивнул. Понятное дело, что она ни фига вообще не видела: кивнул он там или махнул рукой, но словно почувствовала и знала точно, что именно кивнул.
Кивнул… и вышел из шкафа. А Ева протяжно выдохнула, подняла телефон и активировала экран.
После того как Ева, зайдя в кабинет, подчеркнуто дружеским, беспечным тоном пожелала Павлу спокойной ночи и сообщила легко, эдак в проброс, что пошла спать, Орловский, подхватив заданный девушкой дружеский тон, пожелал ей в ответ хороших снов и, откинувшись на спинку удобного рабочего кресла, закрыв глаза, сидел и вслушивался, как она идет своей легкой, невероятно женственной походкой по коридору, как открывает… и закрывает за собой дверь комнаты.
Мысленно проводив ее, он так и остался сидеть с закрытыми глазами и размышлял.
М-да… Эта ситуация сегодня в кухне во время их разговора, возникшая как бы из ниоткуда, когда он – тут Ева права – на самом деле напомнил ей, пусть и непрямым текстом, но хорошо читаемым тоном вербальной передачи и заложенным в его словах смыслом, о некоторых своих границах. За них девушка определенно зашла, позволив себе отчитывать и давать оценку его решениям и поступкам…
Пусть они оба после его высказывания поспешили извиниться друг перед другом, постаравшись сгладить этот острый момент, но их обоюдные расшаркивания уже ничего не меняли и мало что значили – они оба словно внезапно очнулись от некой прелести охватившего их обоюдного сильного увлечения, подогретого великолепным сексом, спровоцировавшим большую степень доверия и откровенности, чем каждый позволил бы себе при других обстоятельствах.
Как так получилось? Павел вспоминал все их разговоры с Евой и диву давался – он и на самом деле не позволял себе подобной степени открытости и доверия с незнакомыми людьми, да и со знакомыми в общем-то тоже не сильно распространялся о своей жизни, а о своих навыках, способностях и умениях уж тем более. И ни с кем и никогда не обсуждал свои отношения с отцом. Он даже с женой эти темы не обсуждал и даже не затрагивал, впрочем, он вообще мало что с ней обсуждал, и, пожалуй, это совсем другая история, но все-таки факт остается фактом – жену никакими такими откровениями о себе Орловский не обременял. Ну, или она его не обременяла вопросами о его жизни.
А тут… Что в этой девушке такого необычного и столь сильного, что Павел чувствовал себя спокойно, расслабленно рядом с ней, позволив ей заглянуть в некие сокрытые ото всех глубины своей личности? Почему, не осознавая этого, он с удовольствием рассказывал Еве о своей жизни и буквально балдел, видя, насколько она захвачена его рассказом? Как живо реагирует, сопереживая ему, не скрывая своих эмоций и эмпатии, а в некоторых моментах едва сдерживая слезы. При этом ведь и сама она открылась и поведала ему о таких моментах своей биографии, в которые, Орловский был уверен, вряд ли кого-то и когда-либо посвящала в своей жизни.
Так что с ними обоими случилось? Почему они позволили себе столь высокую степень откровенности друг с другом? Ведь он сказал Еве чистую правду: для нее он нивелировал свои границы. Понятно, что далеко не все,
