стороны.
Ехали гуськом, с двумя дозорными далеко впереди. Лес шумел, обступив отряд. Щепотев велел лошадей не гнать, беречь силы для дела.
Окулов, толкнув коня пятками рыбацких сапогов, поравнялся с сержантом:
— Михайла Иванович, вели не курить, не галдеть. Впереди должна быть шведская застава.
Солдат солдату передал приказ: продвигаться в тишине, табачное зелье не разжигать. Те, кому последний запрет был особенно тяжек, совали табак за щеку, жевали. Ослушаться приказа не смели.
Первый дозорный прискакал, круто осадил коня.
— Впереди голоса слышатся, — сообщил он, — и печным дымом явственно тянет.
Совсем молодой солдат, впервой в вылазке. Голос от волнения пресекается.
Щепотев собирался кликнуть — «сабли вон, к бою». Но Бухвостов остановил его:
— Погоди, Михайла Иваныч. Если из заставы хоть один человек уйдет в Канцы, нам несдобровать.
Прав Леонтьич, как есть прав.
Лошадей стреножили. Спешенный отряд разделился. Решили обойти заставу.
Углубились в лес еще версты на две. Снова соединились, повернули обратно. Окружили сторожку. Шведов сняли быстро — ни выстрела, ни крика.
Коноводы пригнали лошадей. Можно было двигаться вперед без опаски.
Под утро увидели башню канецкой ратуши. Вот он и Ниеншанц. Отряд остановился, развернулся в линию на опушке.
— Теперь, хлопцы, приказ обратный, — скомандовал Щепотев своим молодцам, — шуму побольше!
С этими словами рванул саблю и плашмя хлестнул ею коня. С воплем и ревом отряд ринулся прямиком на вражью крепость. Ее громада нарастала с каждой минутой. Уже видны ворота, утяжеленные расплющенным железом.
Тимофей метнулся в сторону, к стогам сена, запалил их. Всадники мчались в движущихся отсветах пламени.
В Ниеншанце захлебывался, звенел тревожный колокол. С валов прозвучали выстрелы. Громыхнула пушка.
— Тимоша, глянь! — закричал Щепотев.
Окулов увидел то, что видел уже весь отряд. Словно отвечая огням на этом берегу Охты, на противоположном, за задранным к небу мостом, вспыхнуло пламя сразу в нескольких местах.
— Шведы жгут город! — изумился Тимофей. — Эка страх-то что делает.
Но Михайла Иванович уже не слушал. Он отчаянно крутил саблей над головой, сзывал товарищей.
Ворота крепости, скрипя пудовыми петлями, разошлись. Шведские драгуны на разгоряченных конях вымчались в поле. Началась рубка.
Щепотев поспевал всюду. Его громкий голос слышался за стуком сабель. Родион Крутов дрался шестопером на длинной рукояти. Этот шестопер он раздобыл в Орешке среди старого оружия и с тех пор не расставался со своей находкой.
Бухвостов, пролетая мимо на своем гнедом, успел спросить:
— Ополоумел, что ли? Где сабля?
Но Родион только досадливо махнул рукой с зажатыми в кулак поводьями, дескать — не мешай, так ловчее. И погнался за шведом.
В то же мгновение Бухвостов услышал голос, который узнал бы среди тысячи голосов:
— Дядь Сергей!
Это было так неожиданно, что Сергей Леонтьевич пошатнулся в седле. Может, он уже убит, и то — последнее его видение, самое дорогое на грешной земле. Но под копытами метнулась крохотная девическая фигурка с протянутыми руками. И снова:
— Дядь Сергей!
Прямо на Бухвостова мчались драгуны. Наперерез им, разрывая уздечкой вспененный рот коня, несся Окулов. Бухвостов видел, как ладожанин грудью своей лошади вышиб из седла передового драгуна.
Сергей Леонтьевич, еще не веря, что перед ним Васенка, бережно подхватил ее…
Все это с ниеншанцского вала видел полковник Яган Аполов — и конную схватку, и горящие стога, и русскую девчонку, его прислугу, которая вдруг оказалась на вскинувшемся на дыбы коне.
Совсем рассвело. Аполов смотрел, как русские гоняют по полю драгунов. Полковник задохнулся от гнева. Неслыханная дерзость! Всего несколько десятков человек напали на крепость. Да они о двух головах, что ли?
Яган Аполов что-то сердито прокричал трубачу и поспешно спустился внутрь крепости. Далеко слышный трубный сигнал всколыхнул воздух.
Полковник сам вывел из Ниеншанца войско, чтобы наказать горсточку этих зазнавшихся петровских выкормышей.
Но перед валом уже никого не было. Лишь на земле стонали раненые драгуны. За рекой горел Ниен.
Отряд Щепотева торопливо пробирался сквозь лес. Впереди гнали захваченных шведских лошадей. Михайла Иванович велел набавить ходу. Опасался погони.
На берег Невы выехали уже вблизи Орешка.
Родион от радости приплясывал в седле и неотрывно смотрел на сестру. Сергей Леонтьевич не отпускал Васенку со своего коня, словно боялся, что она исчезнет так же внезапно, как и появилась.
Девушку закутали в баранью шубу, взятую на разоренной заставе; из во́рота виднелись только серые глаза и короткий красный носишка. Всю дорогу она рассказывала Бухвостову о том, что пережила за эти недели.
Издали Сергей Леонтьевич кулаком погрозил Окулову. Он подъехал.
— Хотел сам идти в Канцы, — сказал, оправдываясь, — меня не пустили.
— Спросились бы хоть у меня, — посетовал Бухвостов.
— Ты отпустил бы ее?
— Никогда!
— Потому и не спрашивали…
Сергей Леонтьевич хотел поругать ладожанина, но вспомнил, что ведь это он нынче спас его и Васенку от наскочившего шведа. Промолчал. Повернулся к девушке:
— Много же ты повидала… Понравилось тебе море?
— Какое море? — удивилась Васенка.
— То, которое неподалеку от Канцев плещется, — вмешался в разговор Окулов.
Васенка наморщила лоб.
— Такое большущее-большущее, серое-серое, как стена?
— Оно и есть, — улыбнулся Тимофей.
— А я думала — то небо. Значит, видела море…
Об этом набеге было отписано из Шлиссельбурга в Москву:
«Михайла Щепотев ехал к Канцам, да побили шведов, лошадей взяли до шестидесяти… И были у Канец, и выехав из города шведские драгуны за ними погнались… и город заперли и тревогу били… а наши, слава богу, все в целости».
Все так и было. Только ничего не говорилось о том, что в набег ушли сто солдат, а вернулся — сто один.
11. «ВРЕМЯ, ВРЕМЯ!»
Войскам на острове в Шлиссельбурге не уместиться. Стали лагерем на обоих берегах Невы. Здесь были и гвардия, пришедшая из Москвы, и шереметевские полки из Новгорода и Пскова.
В лагере шумно. Капралы учат солдат ружейным приемам — как фитилем, зажатым в зубах, запаливать гранату, как взбираться на вал и колоть багинетом.
Проходят дни в воинской экзерциции. Вечерами горят костры. На них варят кашу, возле балагурят, ссорятся и смеются.
У костра, разложенного на самом речном берегу, так что огонь глядится в темную воду, солдаты поют песни. Те, кто постарше, выбирают деревенские, протяжные, тоской надрывающие душу. Тем, кто моложе, подавай лихую, забубенную, чтобы горе и раздумье побоку. Долго спорят, какую петь. А решает признанный всеми запевала, Трофим. Какую заведет, ту подхватывают.
Порой все умолкают, чтобы дать Трофиму выпеться. Понимают — теснит солдатскую душу песня, надо ей взлететь над людьми в ночь, в даль.
— Давай про синичку! — требуют несколько голосов у костра.
Ширяй вскочил
