красив и весел. Они пели все его песни, его имя произносилось здесь довольно часто. Смотри-ка! Кто бы мог подумать! Ни одно его королевство не продержалось так долго! Но сам он не нашел здесь ни одной близкой души, ни одного знакомого лица. Одинокий, он побрел в лес.
Ночью разыгралась буря. Ветер выл и свистел. Пер шел спотыкаясь; он вспоминал Озе, которая умерла сорок лет назад, и слышал ее голос в завывании бури: «Ну-ка, мой конь, лети поскорее: страннице Озе пора отдохнуть!» Это были ее предсмертные слова.
О, какая долгая, жестокая ночь! Иногда весна на севере бывает такой суровой! Утром опять посветлеет небо и станет тепло, но он не скоро наступит, этот рассвет!
Тяжелые воспоминания обступили Пера и преследовали его всю ночь. Они свивались у его ног спутанными клубками, и он не мог убежать от них.
«Мы песни, мы песни, — напоминали они. — Разве ты нас не знаешь? Мы те песни, которые ты не успел сложить, а эти песни всегда самые лучшие!»
«Мы твои думы, — шипели клубки, развиваясь. — Мы те думы, те славные мысли, которых ты не додумал, а они всегда самые верные!»
«Мы твои дела, — доносилось ему вслед, — добрые, благородные дела, которые было дано тебе свершить, если бы ты сумел победить в себе троллей!»
Если бы! Если бы!
Наконец рассвело. Еще не было солнца, но ливень утих; только ветер еще пробегал по деревьям, и было очень холодно.
… Кто этот человек, стоящий на перекрестке? В руках у него что-то блестит. Вот чудеса! Это оловянная ложка! Можно поклясться, что это та самая ложка, которой Пер Гюнт играл в детстве и которая осталась единственным наследством после Озе.
«Да, так оно и есть, — говорит Встречный. — Вы ее не взяли, и она пригодилась мне. Я как раз и ищу вас. Ведь вы пуговица без ушка, и вас нужно как можно скорее переплавить. Ведь вы слыхали обо мне: я Пуговичник!»
«Боже мой!» — воскликнул Пер.
А Пуговичник продолжал:
«Видите ли, друг мой, люди, которые остаются самими собою, смелые, не растратившие себя по мелочам, верные своему призванию, одним словом — настоящие люди, не попадают в плавильную ложку. Но где вы встретите нынче таких людей? Всё попадаются какие-то недоделанные души! Даже настоящие преступники и те норовят губить других исподтишка — обманом, клеветой, вероломством. Впрочем, преступление всегда трусливо! Но, как бы то ни было, дела наши плохи, напрасно только тратишь топливо в аду! Вот почему мне велено переплавить всех, кто не годится ни для ада, ни для рая, понимаете?»
Пер Гюнт оцепенел от ужаса, ибо что может быть хуже плавильной ложки! Это значит, что ты мог и не родиться вовсе и напрасно жил, только мешал всем!
А Пуговичник продолжал:
«Для нашего Люцифера, короля чертей, подобная человеческая мелочь не представляет интереса. Но ему приятно, если в плавильную ложку попадает кто-нибудь крупный, хорошо задуманный. Вам понятно? Пуговица без ушка, но зато серебряная или золотая! Ведь это заманчиво: золотая — и вдруг в оловянную ложку! Ха-ха! Это нравится хозяину! Какой-нибудь большой талант, понимаете, но по собственной вине растративший себя, или человек, не заметивший любви, которая была рядом! А любовь-то была прекрасная! Или, скажем, кто-нибудь рожденный мудрецом, но не сумевший им остаться. Тот, кто мог бы… Мог бы! Но не сумел. Или, еще лучше, не захотел. Одним словом, мне кажется, вы весьма подходящая личность!»
Пер стал просить Пуговичника об отсрочке: «Уверяю вас, я еще докажу, что в какой-то степени оставался самим собой!» — «Гм! Ну ладно! До следующего перекрестка!»
Но увы! Пер никого не встретил. Он сильно надеялся на деда Довре, бывшего короля гор. Но старый Довре, который как раз встретился Перу на втором перекрестке, отлично помнил и вино, и троллий хвост, и рождение внука. Значит, никакой цельности Пер Гюнт не обнаружил, а то, что он не позволил надрезать себе глаз, в сущности, не так важно: он и человечьим глазом смотрел так, как смотрят тролли.
«…Ну хорошо, — сказал Пуговичник, — вы в таком отчаянии, что я готов вспомнить народное правило: все следует пробовать до трех раз. Адье! До следующего перекрестка!»
…Но отчего такое тепло разлилось в воздухе и повеяло запахом цветов? Отчего мелодичный звон понесся с гор и прекрасный напев — может быть, пастушьей свирели — обласкал слух грешника? Так он чувствовал себя в детстве, когда мать звала его в хижину после дня, полного игр, или утром, когда она поднимала его с постели. Он уже никого не искал, ни на что не надеялся, он лежал на земле под деревом, утомленный, готовый сдаться. Но, ободренный солнечным лучом и звуками песни, он открыл глаза. На пороге хижины стояла седая женщина. Она шагнула к лежащему и подняла его. Это была Сольвейг, Солнечный путь, его невеста и возлюбленная, которая ждала его целых сорок лет. Она была уверена, что рано или поздно он вернется, и ей одной было дано разрешить загадку: она видела его таким, каким он был, самим собой, не испорченным, не изуродованным жизнью. Троллям не было к ней доступа, и потому в ее любящем сердце он оставался тем Пером Гюнтом, который должен был прославить свой народ, — мудрым творцом сказки и песни.
Положив его голову к себе на колени, она запела извечно материнскую колыбельную песню. И, услыхав это, Пуговичник исчез. А на востоке показалось солнце.
Глава девятая
— Ну вот, теперь вам все ясно! Я писал вашему брату и даже развил перед ним свой план. Здесь должно быть много музыки, и она должна помочь мне.
Ибсен, все время шагавший по комнате, остановился. Суровый и замкнутый, он иногда улыбался неожиданно доброй улыбкой, совершенно преображавшей его лицо. Немногие знали эту улыбку, но Григу она была знакома, потому что Ибсен любил его. Он посвятил Григу стихотворение, которое начиналось словами:
Ты, современный наш Орфей…
Но разве что-нибудь изменилось с тех древних времен? По мнению Ибсена, мало что изменилось. Люди всё такие же:
Зверей жестоких и не счесть,
И люди-камни тоже есть!
Но музыка — неужели она не может смягчить души
… и превращать зверье в людей!
— Да, — сказал Григ, — брат писал мне…
Джон внушал ему: «Ты должен ухватиться за это обеими руками!»
Улыбка внезапно сошла с лица Ибсена. Взглянув на Грига
