Большая стирка, изгнание естественного аромата и зловония с помощью разного рода дезодорантов свидетельствуют, что торжество образности, зрелища, дискурса, чтения-письма – лишь отдельные аспекты более обширного процесса. Тот, кто привык помечать места, людей и вещи запахом (а таков каждый ребенок), нечувствителен к риторике. Переходный объект, то есть объект (в том числе эротический), за который «цепляется» желание, стремясь выйти за пределы своей субъективности и достичь «другого», принадлежит прежде всего к ольфакторной сфере.
Запахи нельзя расшифровать. Нельзя составить их перечень: он не будет иметь ни начала, ни конца. Они «информируют» о «глубинном» – о жизни и смерти. Они не образуют никаких релевантных оппозиций, разве что одну: начало жизни – конец жизни. У них нет иных каналов, кроме непосредственной связи между рецепторами и окружением; есть лишь нос и нюх. Обоняние, информация и одновременно прямой стимул к грубой реакции, блистательно воплощает животное начало – пока «культура», рациональность, образование, отмытое (чистое) пространство не приводят к его атрофии. Разве это не патология – таскать с собой атрофированный орган, предъявляющий свои требования?
Роза, не знающая, что она роза, не ведающая своей красоты (Ангелус Силезиус), не ведает и того, что испускает дивный запах. И хотя цветок уже пребывает во власти плода, он являет нам свое преходящее великолепие; он явлен как природа и «бессознательный» расчет, план, механизм жизни и смерти. Запах, щедрое насилие природы, не означает ничего; он есть и высказывает то, чем является, – непосредственной, яркой особенностью того, что занимает данный локус и выходит за рамки этого локуса, в его окрестности. Природный аромат и зловоние сообщают. Промышленное производство всегда дурно пахнет – и производит духи и ароматы; их наделяют «значением», а слова, рекламные слоганы, добавляют к ним означаемые: женщина, свежесть, природа, страна «Любен», «гламур». Но духи производят или не производят эротику, они о ней не говорят. Они делают данный локус волшебным – или оставляют таким, каким он был.
Вкусовые ощущения трудно отделить от запахов и ощущений тактильных (губ, языка). Однако они отличаются от запахов тем, что даны попарно; они образуют оппозиции: кислый – сладкий, соленый – сахарный. Следовательно, их можно кодировать и производить в соответствии с определенным кодом – поваренной книгой, где заданы правила одной из практик, производства вкусов. Но из них не складывается сообщение: кодировка наделяет их детерминантой, которой они сами по себе не имеют. Сладкое не отсылает к кислому, однако в сладкой кислинке и кисловатой сладости заложена своя прелесть. Сладкое противостоит и кислому, и горькому, хотя кислый вкус не совпадает с горечью. В данном случае социальная практика разделяет то, что в природе существует вместе; она нацелена на производство наслаждения. Вкусовые оппозиции обретают силу лишь в связи с другими качествами, относящимися к тактильным ощущениям: холодному и горячему, хрустящему и мягкому, гладкому и шероховатому. Из социальной практики, именуемой «кухня», искусства обращаться с огнем и льдом, варить, тушить, жарить возникает реальность, наделенная, так сказать, человеческим, «гуманным» смыслом, хотя гуманизм обращается к ней редко; ибо традиционный гуманизм, равно как и современная его противоположность, почти не ведает наслаждения, также довольствуясь словами. В сердцевине тела есть почти нередуцируемое (несмотря на все усилия) ядро, «нечто» еще не дифференциальное, но и не индифферентное и не недифференцированное, – тесный союз вкусов и запахов в изначальном пространстве.
Перед нами нечто гораздо большее и совсем иное, чем опосредованное телом соприсутствие пространства и Эго (как изящно выразился бы философ). Спациальное тело, превращаясь в тело социальное, не вступает в некий предсуществующий мир; оно производит и воспроизводит, воспринимает воспроизведенное или произведенное им. Тело несет в себе свои свойства и пространственные детерминанты. Воспринимает ли оно их? В чувственной практике восприятие правого и левого должно проецироваться на и в вещи, быть ими маркированным. В пространство надо ввести, то есть произвести двойные детерминанты: оси координат и круглую шкалу, направление и ориентиры, симметрию и асимметрию. Все условия и принципы латерализации пространства заложены в теле, но их еще следует реализовать так, чтобы правое и левое, верх и низ были обозначены, маркированы и позволяли делать выбор (для жеста, действия).
По мнению Томатиса[101], слуху принадлежит решающая роль в латерализации воспринимаемого пространства. Пространство не только видимо, но и слышимо, оно открывается слуху раньше, чем взгляду. Правое и левое ухо воспринимают окружающее по-разному. Это различие привлекает внимание ребенка и придает плотность, физический объем получаемым им сообщениям. Следовательно, слух – опосредующее звено между пространственным телом и локализацией внеположных ему тел. Органическое пространство уха, рожденное вначале отношениями ребенка с матерью, распространяется затем на более отдаленные шумы, на голоса. Нарушения слуха приводят к нарушениям латерализации, восприятия внешнего пространства и пространства внутреннего (дислексия и т. д.).
Полностью однородное, абсолютно симультанное пространство было бы неразличимым. В нем отсутствовал бы элемент вечно намеченного и вечно разрешаемого конфликта между симметрией и асимметрией. Следует сразу отметить, что современное архитектурное и урбанистическое пространство тяготеет к такой однородности: в нем смешиваются, сливаются геометрическое и визуальное, оно вызывает физическую дурноту. Все похоже; нет больше ни локализации, ни латерализации. Любые означающие и означаемые, любые метки и указатели добавляются задним числом, ради украшения, усиливая впечатление пустыни и ощущение дискомфорта.
Такое пространство аналогично пространству философской – картезианской – традиции. Еще это, к несчастью, пространство чистого листа бумаги, чертежной доски, планов, изображений в разрезе, вертикальных проекций, макетов и проектов. Замена его на пространство вербальное, семантическое или семиологическое, еще более несостоятельна. Сухой узколобый рационализм лишает пространство его глубины и основы – тотального тела, мозга, жестов и т. д. Он забывает, что пространство – это не проекция умственной репрезентации, не видимое-читабельное: оно образуется благодаря слуху (его слушают) и действию (жестам, физическим перемещениям).
Теория информации, уподобляющая мозг машине, приемнику сообщений, выносит за скобки особую физиологию этого органа и его роль для тела. Если рассматривать мозг вместе с телом, внутри тела, он окажется не только записывающим и расшифровывающим устройством. И тем более не машиной желаний. Тотальное тело образует, производит пространство, в котором будут существовать сообщения, коды, шифры и расшифровки, возможность принятия решений.
Так возвращается, воссоздается физическое, практико-чувственное пространство – в противовес проекциям позднейших интеллектуальных достижений и научной редукции. Абсолютной Истине, Пространству высшей Ясности противостоит подспудное, побочное, запутанное, возможно, связанное с маткой и женским началом, заявляя о своих правах. Знакам не-тела бросают вызов знаки телесные. «История тел на финальном этапе истории Запада – это история бунтов»[102].
Да, плотское (пространственно-временное) тело бунтует, и этот бунт – не возврат к истокам, к архаике, не отсылка к антропологии; это современность «нашего» тела. Тела презренного, поглощенного и распыленного изображением. Больше чем презренного – просто отвергнутого. Это не политический протест, занявший место революции, не мятеж мысли, индивидуума, свободы: это первичный бунт во всемирном масштабе; он не ищет теоретического обоснования, но стремится найти свое основание в теории, узнать его. А главное – требует от теории уйти с его пути, перестать скрывать это основание. Анализ не уводит назад к природе, к иллюзии «спонтанности». Он изучает «переживание»: то, что было из него изъято механизмом искажений, редукций и экстраполяций, речевых фигур, аналогий и тавтологий. Социальное пространство есть, безусловно, пространство запретного. Его населяют запреты и дополняющие их предписания. Можно ли вывести из этого факта какое-то глобальное определение? Нет! Пространство – это не только пространство «нет», но и пространство тела, а следовательно, пространство «да», то есть жизни. А потому дело идет не только о теоретической критике, но о том, чтобы свергнуть вывороченный наизнанку мир (Маркс), обратить вспять смысл, ниспровергнуть, разбить скрижали Закона (Ницше).
Непостижимый переход от пространства тела к телу в пространстве, от непрозрачного (теплого) к проницаемому (холодному) позволяет удалить тело, исключить его из поля сознания. Как стала возможна подобная магия и возможна ли она сейчас? На чем основана операция, в результате которой исчезает фундамент? Какое давление могло и до сих пор может воздействовать на «нормальный» путь, ведущий от Эго к Другому, а вернее, от Эго к самому себе через своего двойника, Другого?
