К тому же аргументов в пользу систематического обобщения эффектов этого предмета найдется не так уж много. Он играет свою роль в определенном масштабе, в ближайшем окружении тела.
Таким образом, зеркало есть предмет в ряду других предметов, но отличный от любого другого предмета – исчезающий и завораживающий. В нем и с его помощью сводятся воедино черты других предметов в соотнесении с их пространственной средой: это предмет в пространстве, говорящий о пространстве, несущий информацию о пространстве. Аналог «картины», подобно ей, наделенный рамой, которая определяет его пустоту-полноту. Зеркало привносит в пространство, произведенное жизнью природы, а затем и жизнью общества, поистине двойную пространственность: воображаемую как источник и разграничение, конкретную и практическую как сосуществование и различие. Многие философы и не философы (например, Ленин) пытались определить мышление через зеркало, отражение, рефлексию. Они путали действие и символ. До своего практического воплощения, физического изготовления, зеркало существовало в магии и мифе. Водная поверхность символизирует поверхность сознания и материальную (конкретную) расшифровку, переход из темноты к свету.
В принятой нами перспективе следует, таким образом, установить и исследовать ряд отношений, которые обычно считаются «психическими» (относящимися к психике). Мы рассматриваем их как материальные (заданные двумя типами материи: телом-субъектом и зеркалом-объектом), но в то же время как проявления более «глубинных» и общих связей, о которых пойдет речь ниже, – повторяемости и дифференциации. Каковы же эти отношения?
a) симметрия (плоскости и оси), удвоение, рефлексия с их коррелятом – асимметрией;
b) мираж и эффекты миража: отражения, поверхность – глубина, явленное – скрытое, непрозрачность – прозрачность;
c) язык, «рефлексия», устойчивые оппозиции: коннотирующий – коннотированный, оценивающий – оцениваемый; преломление в дискурсе;
d) осознание себя и другого, тела и абстракции, инаковости и искажения (отчуждения);
e) время, непосредственная (переживаемая, а значит, слепая, «бессознательная») связь повторения и дифференциации;
f) наконец, пространство в его двоякой обусловленности: вымышленное – реальное, произведенное и производящее, материальное – социальное, непосредственность – опосредование (среда и переходность), сопряжение – разграничение и т. д.
В этом царстве теней позднее формируется царство символов и знаков, носителей благотворной и пагубной ясности. Вначале символы и знаки были криптическими, причем физически: погребенными в гротах и пещерах, проклятых хранилищах и так называемых святых местах, святилищах, дарохранительницах. Истина знаков и знаки истины таятся в одной и той же загадке – загадке италийского и римского «mundus», пропасти, дыры; загадке христианских ковчегов, подземных церквей и часовен, которые так и назывались – крипты. Загадке тела и непрозрачных тел, откуда истина выходит на свет. Тело освещает собой царство теней.
Что касается пола, то его нельзя считать особым случаем; здесь также имеется:
a) симметрия (и асимметрия): мужское и женское, самец и самка;
b) смещенный эффект иллюзии (транспарентности и непрозрачности); другой прозрачен, и это тот же, в сумерках двойственности: то же желание, не ведающее себя как таковое. Отсюда – расщепление и вторжение воли (силы) во имя познания – незнания.
c) расщепление желания, предвосхищающее разрыв и вспышку удовольствия, влечет за собой отделение от Другого, ни в коей мере не исключающее «рефлекцию» (этот термин более точно, нежели «отражение» или «рефлексия», обозначает отношения Того же и Другого: каждый преследует себя, полагая, что стремится к другому, и преследует другого в образе самого себя);
d) отсюда – великая ностальгия по абсолютной любви, отсылающая к любви относительной; ностальгия по «чистой» любви, неотделимая от разочарования, ибо немыслимая без плоти, которая, обращая влечение и напряжение вспять, заменяет его более доступным и не менее разочаровывающим совокуплением. Ностальгия – несовпадение и обида. Перед нами воображаемая плоскость зеркала, разделяющего двойников; в этом пространстве образов каждый видит себя, смешивая свои черты с чертами партнера.
Разумеется, теория Двойника нуждается в дальнейшем развитии. Здесь намечена лишь отправная точка этой теории отражений и миражей. Изучение Двойников должно затронуть, среди прочего, и пространство театра с его механизмом вымышленного и реального двойничества, интерференцией взглядов и миражей, где сталкиваются, не смешиваясь, актер, зрители, «персонажи», текст, автор. Благодаря этим механизмам тела переходят из пространства «реального», непосредственно переживаемого (зал, сцена), в пространство воспринимаемое – третье пространство, отличное и от сценического, и от зрительского. Это третье, вымышленно-реальное пространство есть (классическое) пространство театра.
Что оно такое – репрезентация пространства или пространство репрезентации? Ни то ни другое; и то и другое вместе. Театральное пространство предполагает репрезентацию пространства, то есть пространство сценическое, которое соответствует определенной концепции пространства (античный, елизаветинский, итальянский театр). Пространство репрезентации, опосредованное, но переживаемое, включает в себя данное произведение и данный момент времени и как таковое реализуется в спектакле.
III. 6
Выявление оснований и опор, на которых в ходе генетического процесса выстраиваются различные социальные пространства, – лишь начальный этап в изучении этой внешне совершенно прозрачной «реальности». Нужно еще отсечь те репрезентации пространства, которые затемняют дело – именно тем, что представляют данную реальность уже вполне ясной.
Эффекты миража, первичные условия которых мы выяснили (но не рассмотрели подробно) выше, могут быть весьма необычными (и вводить необычность в рамки обычного). Эффекты эти не сводятся к удивлению Эго, которое, смотрясь в зеркало, открывает в нем себя или впадает в нарциссизм. Воздействие пейзажа обусловлено не тем, что он являет собой зрелище, но тем, что он, подобно зеркалу и миражу, дает каждому (кто это ощущает) иллюзорный и одновременно реальный образ творческой силы, которую субъект (Эго), поддавшись обману, чудесным образом на миг приписывает себе. Такова притягательная власть картины, особенно когда взгляду открывается городской пейзаж, сразу заявляющий о себе как о произведении (Венеция). Отсюда возникает иллюзия туриста – иллюзия причастности к произведению и его понимания только потому, что он передвигается по этим местам, по этому пейзажу, и пассивно воспринимает изображение. В результате и конкретное произведение, и порожденные продукты, и производственная деятельность затемняются, погружаются в забвение.
Эффекты миража имеют далекоидущие последствия. Чем прочнее утверждается в современном мире абсолютное пространство, тем более обманчивой становится его прозрачность и тем сильнее становится иллюзия новой жизни. Жизнь? Она здесь, совсем рядом. Мы простираем к ней руки из своей повседневности. Ничто не отделяет нас от нее: о чудо, вот она, по ту сторону зеркала. Для нее есть все условия. Чего же не хватает? Слова (устного или письменного)? жеста? Или надо ударить в какую-то точку, устранить то или иное препятствие (идеологию, знание или какой-нибудь репрессивный институт, религию, театр, школу, зрелище и т. п.)?
Иллюзия новой Жизни одновременно и истинна и ложна, а значит, не истинна и не ложна. То, что складываются условия для иной жизни, что эта иная жизнь уже заявляет о себе, – правда; то, что предвестие тождественно близости, а непосредственно возможное существует отдельно от отдаленного и невозможного, – заблуждение. Пространство, содержащее эти условия, совпадает с пространством, препятствующим реализации возможностей. Его транспарентность обманчива; она требует прояснения, хотя на первый взгляд уничтожает эту потребность. Кажется, что тотальная (физическая, экономическая, социальная, политическая, психическая, культурная, эротическая и т. д.) революция близка и заложена в настоящем. В действительности для того, чтобы изменить жизнь, надо изменить пространство. Абсолютная революция? Это наше отражение, наш мираж в зеркале абсолютного (политического) пространства.
III. 7
Социальное пространство не является пространством социализированным[99]. Так называемая общая теория «социализации» всего, что предшествует обществу, – природы, биологии, физиологии (потребностей, «физической» жизни) – сводится к идеологии. И к «реактивному» эффекту миража. К примеру, полагать, что пространство-природа, описанное географией, впоследствии социализируется, – значит обрекать идеологию либо на ностальгические сожаления об исчезновении этого пространства, либо на утверждения, что оно совершенно не важно, ибо все равно исчезает. Когда общество меняется, материалы для этих изменений берутся из другой, исторически (генетически) предсуществующей социальной практики. Природного, изначального в чистом виде нет нигде. Отсюда – хорошо известные затруднения, с которыми сталкивается (философская) мысль, рассуждая об истоках. Понимание пространства как пустоты, которую затем наполняет и преобразует социальная жизнь, относится к той же гипотезе изначальной «чистоты», отождествляемой с «природой», с отправной точкой человеческой реальности. Незанятое пространство, ментальная и социальная пустота, содержащая возможность социализации не-социального, есть репрезентация пространства. Считается, что его преобразует в «переживаемое» некий социальный «субъект», движимый практическими (труд, игра) или же биосоциальными (молодежь, дети, женщины, активные люди) мотивами. Из подобной репрезентации для философской мысли рождается пространство, где якобы обитают, переживая его, «корыстные» индивиды и группы. О современном пространстве, вышедшем из пространства исторического, вернее будет сказать, что оно является не столько социализированным, сколько социализирующим (учитывая множество сетей).
