— Кофейные зерна, кукуруза, сахарный тростник, шафран, сушеные грибы…
— Грибы также называются «аманита»? — спросил я.
В глубине похожего на пещеру подвала лицо моего благодетеля казалось пятном — контрастным соединением света и тени, — но я все же различил, как поползла вверх его бровь.
— Ты, наверное, слышал, что аманиты ядовиты? Нет, здесь нет аманит. — Он продолжил перечислять: — Арахис, какао… Ах, это какао! Вот мы и приближаемся к настоящему волшебству. Какао придает соусам необыкновенную насыщенность, а в соединении с сахаром пьянит не хуже вина. — Синьор Ферреро похлопал ладонью мешок, погладил, словно избалованного зверька, и, оттолкнув колбасу, показал куда-то дальше. — А вот в том мешке амарант. Редкое растение, его трудно достать, но усилия того стоят. Он придает хлебу пряный аромат.
Все думают, будто амарант больше не произрастает, а старший повар нашел его. Прежде чем я успел задать вопрос, где он покупает амарант, мою грудь немилосердно сдавило и мысли спутались. По коже поползли мурашки, захотелось бежать.
— Ненавижу маленькие темные места, — сказал я. Дыхание участилось, стало поверхностным. Я силился вобрать в легкие воздух. — Давайте уйдем.
— Это только клаустрофобия и, возможно, боязнь темноты. — Старший повар, казалось, не проявлял никакого волнения. — В основе этого состояния — страх смерти, вызванный боязнью незнакомого. Распространенное, но неразумное опасение, будто катастрофа неизбежна только потому, что ее приближение незаметно. Не тревожься, ты не умрешь.
— Смерти? — Невидимый груз навалился на грудь, я чувствовал себя словно в тисках.
— Большинство людей боятся смерти, — кивнул синьор Ферреро. — Поэтому им так нравятся блюда, создающие впечатление, будто они ее обманывают: помидоры, которые у нас называют любовными яблоками, «пальцы мертвеца», что-то черное.
— Мне надо выбраться отсюда, маэстро! — В голове стало пусто, я вспотел и дрожал. — Мне кажется, я умираю.
— У тебя просто паника от темноты и закрытого пространства. Нет ничего постыдного в боязни темноты, многие этим страдают. Учитель Платон говорил, что надо остерегаться только тех, кто боится света.
— Что? — Сердце пустилось пугающим галопом, из глаз потекли слезы, зрение затуманилось. Голос старшего повара доносился будто издалека.
— Лучано, послушай: здесь нет никакой опасности. Сделай глубокий вдох.
— Не могу.
— Вдохни один раз, и мы уйдем.
— Не могу.
— Посмотри на меня! — Он сжал мне лицо ладонями и пристально взглянул в глаза. Хотя мое сердце продолжало бешено колотиться, я сумел втянуть воздух. Синьор Ферреро обнял меня за плечи, и мы благополучно выбрались из подвала. Я сел на землю и не вставал, пока сердце не успокоилось. Затем вытер пот со лба и спросил:
— Как вы догадались, что мне это удастся?
— Я хотел, чтобы ты попытался. Оставаться спокойным перед лицом страха — очень важное умение, и оно тебе потребуется в жизни. Углубляясь в себя, мы обнаруживаем неожиданную силу. Тебе надо этому учиться. Так ты будешь расти.
— Да, маэстро.
— Тогда скажи мне, что ты узнал нового.
— Что во мне есть неизведанная сила.
— Отлично.
Второй раз в жизни я ощутил потребность помолиться. Поднял голову, поскольку все так поступали, и попросил: «Пожалуйста, позволь мне вырасти».
Глава XVIII
Книга Борджа
Как-то утром в дверь для слуг плавно вплыл мажордом в бирюзовой мантии, из-под которой выглядывали затянутые в шелк щиколотки, и, поджав губы, направился к столу старшего повара. Блистательный, пахнущий сиренью мужчина поспешно передал приказ и при этом, страдая от жары на кухне, непрестанно обмахивался веером и прикладывал к шее кружевной платок.
— Дожа пригласили в Рим. Вы должны его сопровождать и, кроме того, приготовить для его святейшества соус, дающий забвение.
— Большая честь для меня. — Синьор Ферреро отвесил изысканный поклон — на мой взгляд, даже слишком изысканный. — Мне потребуется для помощи ученик.
Мажордом махнул вялой рукой и пропел:
— Поступайте, как вам угодно. — И, изящно повернувшись на каблуках своих расшитых бисером туфель, горделиво, мелкими шажками, пошел к двери для слуг.
— Маэстро! — Я замер с мокрым полотенцем в руках, с которого капало мне на ноги. — Вы хотите взять меня в Рим?
Старший повар подозвал меня к себе.
— Можешь не сомневаться, у папы имеются иные, кроме соуса, причины, чтобы пригласить к своему столу дожа. — Он постучал себе пальцем по носу.
— Но, маэстро, готовить для папы — все равно честь.
Синьор Ферреро улыбнулся.
— Пора начинать твое образование, Лучано. Тебе нужно познакомиться с Римом.
Весь тот день я присматривался, не осталось ли на тарелках еды. Все тщательно собирал, не пропустил ни одной кости, на которой сохранилось хоть немного мяса. Набрал целую гору хлебных крошек и не забыл ни одном корки сыра. Все вместе это казалось кучей мусора, и я добавил туда несколько реп и морковок — недорогих и имевшихся у нас в изобилии. Я не знал, сколько времени мы пробудем в Риме, и хотел собрать для Марко и Доминго побольше еды.
А когда выносил свертки на улицу, столкнулся с Марко. Его глаза вспыхнули при виде висевшего у меня на плече набитого едой мешка.
— Что там? — Он схватил куль, заглянул внутрь, и лицо его потухло. — Одни кости.
— Еще несколько реп и сыр. Отдай немного Доминго и скажи, что я говорю ему «чао».
— Ну и пир! Если ты намерен просить прощения за то, что тебя поймали и ты ничего не сумел взять из того шкафа, то не стоит трудиться. Не могу взять в толк, как это ты оплошал — всегда ведь был хорошим вором. А если действительно хочешь извиниться, то попробуй еще раз.
— Я ни за что не извиняюсь и не намерен снова пробовать. Я еду в Рим и не знаю на сколько. — Я указал на сверток. — Но этого вам должно хватить.
Глаза Марко сузились.
— Зачем в Рим?
— Старший повар должен готовить для папы.
Мой товарищ фыркнул.
— А ты-то ему для чего нужен?
— Я его ученик.
— Ах вот что! — Марко сунул мешок под мышку. — Не сомневаюсь, ты отлично отъешься в Риме. — Он повернулся, собираясь уходить. — Я беру свои кости и не смею тебе мешать.
— Марко, зачем ты так?
— Как? Как голодный человек?
— Марко…
— Счастливого пути, Лучано.
Он махнул рукой и исчез.
Великие города Италии — словно разные цветы в одном саду. Венеция — пышное кружево алых с коричневой каймой лепестков азалии — своеобразное торжество разложения. Мраморные дворцы сантиметр за сантиметром уходят под воду, каждую зиму море заливает улицы Венеции по щиколотку, и горожане предаются в этом водяном царстве веселью и прелюбодеянию. Бахус глумится над костлявой с косой, и музыканты, не помня себя, бешено играют на площади Сан-Марко, пока костлявая шлюха облизывает похотливым языком накрашенные губы.
