— С тобой все в порядке?
— Все прекрасно, — резко ответил он, но смятение в его голосе явно противоречило словам; и она могла бы поклясться, что лицо его светится заметно тусклее.
— Тебе угрожает опасность? — тихо спросила она.
Его челюсти сжались, словно от гнева или раздражения, но он тут же расслабился и даже улыбнулся ей:
— Нет. Пока нет. Ты что-то заметила или просто догадалась?
— Наверное, и то и другое.
— С сегодняшнего дня я буду помнить, что ты чересчур наблюдательна.
— Ты, должно быть, тяжело переносишь зиму?
— Да уж радости от нее точно не много.
Теперь они старались идти вдоль магазинных витрин под защитой навесов, но все-таки, когда они добрались до Бонд-стрит, Джинн был очень бледен. Женщина то и дело бросала на него тревожные взгляды.
— Перестань так смотреть на меня, — буркнул он. — Я не растаю у тебя на глазах.
— Но почему ты не носишь шляпу или зонтик?
— Потому что я их терпеть не могу.
— Все джинны такие упрямые?
— Да, в основном, — усмехнулся он.
Дойдя до Хестер-стрит, они остановились под навесом итальянской лавки; в витрине, подвешенная на бечевке, красовалась огромная красная колбаса, а вокруг нее — сплетенные из чеснока косички. Из приоткрытой двери до них доносился теплый, острый запах.
— Дальше я могу дойти сама, — сказала женщина.
— Ты уверена?
Она кивнула. До Бауэри оставалось всего пара кварталов, а дальше начинался ее район.
— Со мной все будет в порядке, — заверила его она.
Они стояли близко друг к другу, и оба чувствовали себя неловко.
— Не знаю, стоит ли нам встречаться еще, — сказала женщина.
— Ты все еще сомневаешься в моих намерениях? — нахмурился мужчина.
— Нет, в твоем терпении. Мы раздражаем друг друга.
— Немного раздражения мне не повредит. А тебе?
Это был вызов, но одновременно и приглашение. Он действительно раздражал ее и иногда заставлял ее стыдиться себя, но зато впервые после смерти равви она могла говорить с кем-то свободно. Внутри у нее что-то смягчилось и потеплело, и это не имело ничего общего с холодным оцепенением тела.
— Хорошо, — сказала она, — но с одним условием.
— С каким?
— В плохую погоду ты должен носить шляпу. Я не хочу быть виноватой, если ты заболеешь.
— Ну, если это так необходимо… — Он закатил глаза и вздохнул, но она успела заметить мелькнувшую на его лице улыбку. — Так, значит, на следующей неделе в то же время?
— Да. А сейчас, пожалуйста, найди какое-нибудь сухое место. До встречи.
Она повернулась и пошла прочь.
— До следующей недели! — крикнул он ей вслед, но она уже свернула за угол, и он не увидел ее улыбки.
* * *
— Я же сказал тебе, что вернусь, — говорил Джинн спящей Фадве. — Ты что, не поверила мне?
В ее сне они стояли рядом на вершине холма, с которого она впервые увидела его дворец. Было совсем темно, но не холодно. Босыми ногами она чувствовала мягкую землю. На ней была надета только тонкая сорочка, но Фадва нисколько не стеснялась.
— Нет, — ответила она, — просто… Тебя так долго не было! Много долгих недель.
— Это для тебя они были долгими. Мы, джинны, можем годами не видеть друг друга и даже не вспоминать.
— Я думала, ты, может, за что-то рассердился на меня. Или… — Она помолчала, а потом выпалила одним духом: — Я уговорила себя, что ты мне просто приснился! Я уже думала, что сошла с ума!
— Я совершенно настоящий, уверяю тебя, — улыбнулся он.
— Откуда мне знать?
— Ты уже видела однажды мой дворец. — Он показал рукой вниз, в долину. — Если ты отправишься в ту сторону и верно угадаешь направление, то увидишь большой участок, свободный от кустов и камней. Это место, где он стоит.
— И я его снова увижу?
— Нет, он невидимый, если только я не захочу показать его кому-то.
— Сильно же вы отличаетесь от нас, людей, — вздохнула она, — если такое считается у вас доказательством.
Джинн рассмеялся. Удивительно, что эта человеческая девочка смогла по-настоящему рассмешить его! Но сама она все еще хмурилась и была очевидно несчастной. Возможно, он действительно слишком долго не приходил. Ему еще многое предстояло узнать про людей с их короткими жизнями и вечным нетерпением.
Джинн протянул руку, и — он сам не понимал, как это получалось, — звезды и пустыня на мгновение закрутились, смешались, и они с девушкой вдруг оказались во дворце, в окружении темных прозрачных стен и вышитых подушек. На этот раз на подушках стояло угощение: тарелки с рисом и бараниной, миски с простоквашей, лепешки, сыр и кувшины с прозрачной водой.
Фадва радостно засмеялась.
— Угощайся, — указал он на еду. — Это все для тебя.
И она начала есть и болтать, рассказала ему о своих маленьких победах и радостях: о больном ягненке, которого ей удалось выходить, о лете, которое выдалось на удивление нежарким:
— Даже в источнике еще не высохла вода. Отец говорил, что такое бывает очень редко.
— Твой отец… Расскажи мне о нем, — попросил Джинн.
— Он хороший человек. Он заботится о нас всех. Мои дяди всегда его слушаются, и все в клане его уважают. Мы — совсем маленький клан среди Хадидов, но, когда все собираются вместе, у отца всегда спрашивают совета, перед тем как обсуждать важные вопросы с шейхом. Если бы его отец был первым, а не третьим сыном своих родителей, мой отец мог бы и сам стать шейхом.
— И твоя жизнь тогда бы была совсем другой?
Все эти разговоры о племенах, кланах и шейхах не особенно занимали его, но ее глаза светились любовью, и это было интересно.
— Если бы мой отец был шейхом, меня бы вовсе не было! — с улыбкой объяснила она. — Он был бы посватан другой женщине из гораздо более сильного клана, чем мамин.
— Посватан?
— Обручен. Отец моего отца и отец моей матери договорились об их свадьбе, когда мать только родилась. — Заметив недоумение в его глазах, она хихикнула. — Разве джинны не женятся? Разве у них нет родителей?
— Конечно же у нас есть родители. Мы ведь должны откуда-то появиться. Но обручение, женитьба… нет, все это нам незнакомо. Наша любовь свободна.
Она не сразу поняла, а когда поняла, ее глаза широко раскрылись.
— Ты хочешь сказать, у вас можно любить кого угодно?
— Лично я предпочитаю женщин, — усмехнулся он, — но да, ты правильно поняла.
— И… человеческих женщин тоже? — выспрашивала она, покраснев.
— Мне пока еще не приходилось.
— Если бы наша девушка позволила себе такое, ее бы изгнали из племени.
— Чересчур суровое наказание за вполне естественное поведение, — заметил Джинн.
Это, пожалуй, еще интереснее, подумал он. Конечно, не эти человеческие обычаи, которые казались ему глупыми, ханжескими и смешными, а сам интригующий ход их разговора, легкость, с какой он заставлял ее краснеть при одном лишь упоминании самых простых вещей.
— У нас так принято, — возразила она. — Насколько тяжелее была бы жизнь, если бы нам приходилось беспокоиться еще о любви и ревности. Нет уж, лучше пусть будет так, как есть.
— А ты? Ты тоже уже обручена? Или сможешь сама выбрать себе супруга?
Она замолчала. Джинн понял, что этот вопрос был для нее непростым. И вдруг они почувствовали сильный толчок, и земля словно закачалась под ними.
Фадва вцепилась в подушку:
— Что это было?
Наступило утро. И он засиделся с ней слишком долго. Кто-то пытался разбудить ее.
Еще один толчок. Джинн наклонился к девушке, взял ее за руку и на мгновение прижал ее к губам.
— До следующего раза, — прошептал он и отпустил ее.
Кто-то звал ее по имени. Она открыла глаза — но разве они уже не были открыты? — и увидела склонившееся над ней лицо матери.
— Девушка, что с тобой? Ты не заболела? Я трясу тебя и трясу!
Фадва вздрогнула. На мгновение лицо матери показалось ей мертвым, а глаза превратились в черные дыры.
Теплый ветерок шевельнул стенки шатра. Снаружи послышался шум: козы блеяли в своем загоне. Мать оглянулась, а когда она повернулась обратно к Фадве, лицо у нее было обычным, озабоченным и смуглым.
— Давай, Фадва, просыпайся! Пора доить коз, слышишь?
Девушка села и потерла лицо, смутно ожидая, что опять проснется в стеклянном дворце, словно там, а не здесь была явь. Все утро, работая, она иногда закрывала глаза и снова представляла себе, что она там, чувствовала легкое прикосновение его губ к своей руке и неожиданный ответный жар внизу живота.
