— Войди, мальчик.
— Нет, Роман Константинович, я за вами. Пойдемте.
— Куда?
— Пойдемте, пойдемте. Это недалеко. Вы увидите.
Ничего больше не объясняя, он тянул Воздвиженского за рукав халата.
— Нет, Миша, я не могу. Я очень занят. У меня срочное дело.
— Это близко. Здесь, в подвале…
Мишка не мог найти нужных слов, чтобы пояснить, куда и зачем зовет профессора. А ведь совсем недавно это представлялось простым, само собой разумеющимся. Он так ясно, так радостно представлял, как распахнет эту дверь и скажет громко и с торжеством: «Взял гада! Сейчас он нам за все заплатит. До последней капли». А теперь, когда цель была достигнута, ничего не получалось — не может же этот старик в самом деле взять в руки раскаленную кочергу и жечь Тюрина! И Мишка бормотал, повторяя:
— Пойдемте в подвал. Сами посмотрите.
«В подвале должны быть веревки», — вспомнил Воздвиженский.
— Хорошо, Миша, я иду, — согласился он и потянулся к лампе.
— Лампу не нужно, там светло.
Профессор послушно поставил лампу на старый мраморный столик. Поддерживаемый Мишкой, он спустился по скрипучим ступенькам, обошел дом запорошенной снегом дорожкой и ступил на лесенку, ведущую в подвал. Внутри тускло светилась коптилка, изготовленная из гильзы малокалиберного снаряда, да еще падал на замусоренный пол отсвет разгоравшихся в печке углей. С высоты лестницы Воздвиженский увидел в этом колеблющемся освещении темную человеческую фигуру, привязанную веревками к верстаку, за которым он любил прежде скоротать свободное время, занимаясь работой по дереву. Запахнув халат, профессор спустился в подвал и подошел к связанному человеку. Он уже утратил способность изумляться, и появление незнакомого, опутанного веревками человека в его доме не поразило Воздвиженского, однако он был еще жив и старался поступать, как подобало живому, и он подошел и посмотрел.
Рот Тюрина был широко раскрыт и заткнут кляпом. Разодранный по краям, он кровоточил, и кровь, смешиваясь со слюной, стекала тонкими струйками, засыхая на широком подбородке. Глаза, наполненные слезами, смотрели с ужасом и ненавистью.
— Что это? — спросил профессор.
— Это он.
— Кто?
Они говорили шепотом.
— Он, который Лену…
Несмотря на то, что замутненное сознание Воздвиженского было подавлено и сосредоточено вокруг одной последней цели — поскорее уйти из жизни, он сразу понял, что сказал Мишка, и на этот раз внимательно рассмотрел Тюрина, не пугаясь его безумного взгляда.
— Что ты хочешь с ним сделать, Миша?
— Пытать.
— Пытать? — не понял Воздвиженский. — Как пытать?
— Обыкновенно, — ответил Мишка, который никогда никого не пытал, и указал рукой на растопленную печь, в которой накалялась стальная кочерга. По тем описаниям пыток, которые он помнил из книг, кочерга должна была раскалиться по крайней мере докрасна.
Профессор посмотрел на кочергу бессмысленно.
— Как пытать? — повторил он.
Мишка смотрел хмуро. Предстоящая месть вопреки ожиданиям не радовала. Ждать, пока накалится кочерга, было невыносимо. Таяла надежда и на поддержку Воздвиженского. «Убить бы гада сразу», — думал он о Тюрине, но и отступать от задуманного не хотелось. И чтобы поддержать решимость, он сказал:
— Как они Лену пытали.
Воздвиженский вздрогнул.
— Сейчас кочерга нагреется, и начнем.
Наконец Воздвиженский понял. Этого парня, который погубил Лену, собирается мучить и замучить до смерти другой паренек, который Лену любил. И этот паренек считает новое кровопролитие справедливым и полагает, что оно смягчит горе его, Воздвиженского. Мысль о том, что можно утешиться, пролив кровь, показалось профессору нелепой. Неужели в его доме будут пытать человека? А вернее, уже пытают, потому что как же иначе назвать то, что испытывает связанный и ожидающий мучительной смерти парень? Воздвиженскому захотелось немедленно развязать и отпустить этого тупого недоумка, творившего зло по неведению. Но раз он связан, раз он здесь, значит, это тоже нужно, тоже предопределение. Какое же право имеет он вмешиваться в высшую волю, которая обрекла убийцу его дочери? Сознание мутилось, мысли ускользали. Почему он стоит в этом подвале? Ведь у него есть другое, гораздо более важное дело…
— Веревку бы найти, Миша.
Теперь не понял Мишка:
— Зачем? Я его крепко связал. Не убежит. Да мы его сейчас…
Он вдруг вспомнил, как учительница на уроке рассказывала о красных партизанах, которым белые посыпали солью незаживающие раны. «Сейчас я его раздену и буду резать живьем. Вырежу свастику и солью засыплю… Обойдемся без кочерги…»
— Соль у вас есть?
— Соль?
— Ну да. Посыпать его…
Воздвиженский повернулся и пошел к лестнице. Пошел, чтобы умереть. А Мишка подумал, что за солью, и присел на старый табурет, дожидаясь профессора. Мучаясь одним горем, они жили в разных измерениях, и понять друг друга им уже не было дано.
Внезапно Тюрин изогнулся всем телом и, будто в судороге, забил связанными ногами по дощатому полу.
Мишка вскочил. «Чего ждать? — спросил он себя в отчаянии оттого, что теряет последнюю решимость сделать то, что задумал. — Если сейчас не смогу, совсем не смогу…»
— Затихни, гнида! — Он ударил Тюрина в бок, и удар этот придал решимости. — Сначала тебе крест на лбу вырежу! — крикнул Мишка и протянул руку с ножом к лицу Тюрина.
Жорка обмяк и сжал веки, из-под них брызнули слезы.
— А ей как было?!
Мишка нажал на рукоятку ножа. Бледная кожа разошлась под лезвием, упершимся в кость. На лбу выступило немного крови, В горле у Тюрина заклокотало.
Мишка отдернул руку, его тошнило. «Ах, сволочь, ах ты, сволочь! — бормотал он в ярости на свое бессилие. — Все равно легкой смерти тебе не будет». И он побежал наверх, чтобы глотнуть свежего воздуха и остановить подступившую к горлу рвоту.
Когда Воздвиженский вышел из подвала, появилась луна, и снег заискрился праздничной голубизной. Не верилось в ужасное, происходящее в этом сверкающем мире. Но он знал, что обманываться больше нельзя. Еще во дворе он начал выдергивать пояс из петель халата. Полы распахнулись, закрыли на миг дорожку, и Воздвиженский наткнулся ногой в домашней туфле на что-то твердое. Он посмотрел и увидел пистолет. Это был пистолет, выпавший у Тюрина, когда Мишка волочил его в подвал. Воздвиженский робко наклонился, не веря увиденному, поднял оружие и обтер полой. С минуту он стоял неподвижно, рассматривая парабеллум, потом обратил к светлому небу озаренное внезапной радостью лицо и впервые с того далекого времени, когда усомнился в существовании бога, перекрестился.
«Благодарю тебя, господи, за дар твой, за то, что посылаешь мне смерть верную, быструю и безболезненную, за то, что избавляешь от унизительней петли…»
Слова эти Воздвиженский произнес в душе, но ему показалось, что говорит он громко и весь мир вплоть до проплывающих в небе светил слышит его молитву. И, сжимая в руке пистолет, он поднялся в дом.
Мишка не застал профессора во дворе. Он увидел только через стекло веранды, как тот с лампой в руке входит в комнату. «Соль ищет», — подумал Мишка и прислонился плечом к стволу старой вишни…
Когда лезвие ножа коснулось лба и рассекло кожу, Тюрин, казалось, испытал тот наивысший ужас, который способно испытывать живое существо в преддверии мучительной смерти. На секунду он перестал понимать, что происходит, и потерял сознание, а когда очнулся и открыл глаза, в подвале никого не было. Конечно, чуда произойти не могло, но жажда жизни, которая продолжала упорно сопротивляться неизбежному, заставила Тюрина еще раз судорожно дернуться в попытке освободиться от Мишкиных узлов.
Веревки, конечно, не поддались. Вязал Мишка прочно, и узлы только врезались в кожу, ничуть не ослабевая, но дернулся Жорка с такой силой, порожденной отчаянием, что тяжелый верстак не устоял, наклонился и опрокинулся, придавив связанного Тюрина. Медная гильза с самодельным фитильком упала по другую сторону верстака. Придавленный, еще более беспомощный и по-прежнему обреченный, Тюрин сжался в темноте и глухо захрипел.
Опять наступил короткий провал, потом он уловил запах паленого, гари. По-над полом полз дымок, и Тюрин понял, что коптилка не погасла при падении, а, упав на кучу стружек позади верстака, подожгла их. Казалось, ожидая пыток и смерти, достиг он предел возможного ужаса и отчаяния, но мысль о гибели в огне повергла Тюрина в отчаяние худшее, безысходное. «За что?! За что?!» — хотелось кричать ему. И чуть ли не сильнее жалости к себе терзала Тюрина ненависть к виновникам своих мук, и среди этих виновников выделял он, как ни странно, не Мишку, а свое непосредственное начальство.
В бешенстве Тюрин напрягся и неожиданно оторвался от верстака. Веревка, которой был он привязан к стальной скобе, попала при падении на стружки. Горели они лениво, чахлое пламя никак не могло одолеть сырой ворох, но огня оказалось достаточно, чтобы пережечь натянувшуюся веревку. Тюрин приподнялся и сел, привалившись спиной к верстаку. Он по-прежнему был связан по рукам и ногам, однако положение его изменилось — даже связанный, он мог теперь передвигаться по подвалу.
