Вот и сейчас Михась, домовой с Подола, торопил меня на собрание. Новый год у нас, вот как. Это у вас, у людей он старым Новым годом зовется, а у нас просто — Новый год. Без Головы никак. А без пива тем более.
— Оболонь, ну полетели!
Ага, значит, ведунья на помеле привезла. Удачно. А то, ежели вот так вот вдвоем до урочища Чорторый самим добираться, то пока уговоришь ворон на остров Муромец Михася отвезти, весь голос сорвешь. Не тащить же его на своем горбу. Еще все перья попортит. А вороны еще и на праздник напросятся. А они крикливые — «гарадския», что с них возьмешь?
— Заждались тебя уже все! Шубин с Востока по подземным штрекам уже добрался. У него бочонок своего пива, говорит, у него лучше! Представляешь: у него — и лучше! Это же оскорбление нашей «Оболони»! И Монах с Запада на тучке прилетел. Угадай, что у него с собой?
— Пиво?
— Приз в студию! Угадай, что он говорит?
— Что его пиво лучше? — Я, наверное, проявлял чудеса магической догадки, раз Михась вновь всплеснул руками.
— Два приза в студию! И огурчик! Даже северные соседи пожаловали!
Я присвистнул. Давно уже со стольного града на далеком Севере не заезжали гости. Видать, прознали, что пиво наше вкуснее и живее их испорченного баночного суррогата, вот и примчались на своем Змие. Да, Новый год будет что надо. Вот только…
— Михась, подожди. Не могу я сейчас.
— А что такое?
— Да прислушайся ты, Нафаня (самое страшное нашенское ругательство).
— Хм… кошка. У нее — ожирение, и она думает, чтобы еще…
— Не то! — перебил я его. — В другой комнате.
— Ребенок. Маленький. Мальчик. Один. Один? А почему он один?
— В том-то и дело, Михась! Родители уложили его спать как обычно, а сами пошли в гости. Они и придут-то через два часа, вот только они уверены, что дитятко их спит. И не волнуются. Я попытался до них дошептаться, да сам понимаешь, как нынче трудно с этим.
— Понимаю. Так не спит он почему?
— Тарахтелка эта зазвенела. Родители забыли выключить, она возьми и зазвони. А я тогда далеко был, не смог ушки ребятенку прикрыть.
— Ах, незадача. Так не усыпил почему? Или квалихвикацию растерял?
— Ой, Михась, не спрашивай. Он видит нас.
— Та иди ты!
— Вот чтоб мне ни в жисть «Оболони» больше не попить! (Страшная клятва, честно-честно.)
— Выходит, не один Пахомыч. Ой, плохо-то как. (Пахомыч — старенький пьянчужка, живущий в подвале. Мы частенько приходим к нему погостить. Пивком угостим, в шахматы сыграем. Он нас почему-то «зелеными» обзывает и «чертятами». Пытался и другим про нас рассказывать, но, конечно, люди ему не верят. На его день рождения мы устроили кошачий концерт с хором, песнями и плясками. Да, веселиться мы умеем, хе-хе.) Представляешь, если они ВСЕ!..
— Типун тебе на язык!
Михась испуганно закрыл рот, да поздно. Правильно, нечего говорить глупости. Вот хай теперь с полчаса походит с прыщиком на языке.
— Овово, ню Овово!.. — шепелявил Михась.
Я коротко махнул рукой.
— Ой, спасибо. Извини, виноват. Так что же это получается, дорогие домовые, это ж теперь от людей совсем житья не будет!
— Не, я проверил. Только Славка видит. А меня он испужался. Ведь истинное видит!
— Ой, лишенько совсем! — Михась схватился за голову. — Это ж получается, что тебя он… клюв, лапы… хвост!
— О тож, — и мы вдвоем схватились за головы. Это для собственного удобства мы бегаем по стенам и лазим по вентиляционным решеткам эдакими маленькими юркими бородатыми старичками. Почти все из нашей братии совсем не людское обличье имеют. Кто — кошка здоровущая, кто — мертвяк с головой подмышкой, а кто и маленькое пушистое облачко. Про себя я вообще молчу. И тут меня осенило. — Постой. Михась, ты же такой и есть!
— Какой «такой»? — удивился он, но, видно, догадался уже: глазки забегали, ручки зашебуршились, борода дыбом начала подыматься.
— Миха-а-ась. — Я выудил из-за пазухи тот самый Бочонок. — Ну, выручи, Михась. Первому тебе налью до краев. До Нового года ведь три часа осталось!
Домовой засопел, надулся как старый мудрый крыс. Он то бросал взгляды на Бочонок, то на дверь комнаты, за которой один в темноте плакал от страха и одиночества малыш Славка. А когда плачут дети, нам, домовым, больно. И когда вы, люди, ссоритесь, нам очень плохо. Больно не только мне, «реестровому» домовому, сросшемуся с этим жилищем всем собою — больно всем нашим, кто в это время поблизости. Слова ваши колют, только не в кожу, а в душу. Вам хорошо, вы забываете быстро. А нам-то как, тем, кто заживляет раны от слов на душах израненных? Ведь это мы вас лечим. Своей добротой и словом верным. А еще молока с хлебом поставить в угол забываете… неблагодарные!
— Ну ладно, попробую, — Михась облизнулся в предвкушении праздника (а пиво ведь до самого праздника пить нельзя ни в коем разе — традиция-с!) и, заломив картуз, пошел прям по стене к детской. Я тихонько прокрался следом. Но выглядывать из стены не решился — а вдруг заметит меня Славка? Навострив уши, я прижался к самой стене. Вначале был слышен только плач, потом он мигом оборвался, остались только всхлипы. Да еще бормотание подольского домового.
— Ну что ж ты, мужик, разревелся? Или ты не мужик совсем?
«Дурень! — прошептал я ему. — Этому мужику только полтора года, он толком разговаривать еще не умеет!»
«Сам дурень! — прошептал в ответ мне Михась. — Самый что ни на есть мужик! Ему грустно просто. Он же выспался, ему играться хочется!»
— А вот вырастешь, Славка, сядешь на коня да как поскачешь в степи вольные, да как догонишь ветер! Вот цепляйся за меня… вот… держись покрепче… Н-но!
И погуркотело! По полу, по стене, по потолку. Сопение и «ржание» Михася разбавлялись прям-таки восторженными «ух!» и «гук!» Славки. И смехом. Радостным, веселым смехом, который благодатной патокой разливался по душе. Вот, запомните, люди: сорные слова нам делают больно, а смех — нас от вас лечит.
«Что они там делают?»
Я осторожненько выглянул из стены. Михась, посадив себе на закорки малыша, вовсю наяривал по комнате. Пробежался по полу, тут же, не останавливаясь, — по стене, оттуда — по потолку. Славка вцепился в бороду домового и аж повизгивал от восторга. Куда там папкины подбрасывания до потолка, когда тут по самому потолку бегаешь — и никто не падает! В слабом свете ночника выглядело все это более чем смешно, особенно, если посмотреть на лицо Михася. «Интересно, он со своими тоже так играет? А то чувствуется опыт, ой, чувствуется».
«Михась, а у тебя здорово получается лошадкой быть», — смеялся шепотом я.
«Ой, Оболонь, молчи! Расскажешь кому — обижусь сильно. Ты лучше придумывай, что бы еще такого сделать, а то чую — надолго меня не хватит. Славка только разошелся! А до Нового года уже меньше трех часов».
«Михась, мы все тебе благодарны будем. Ты пока придумай чтой-нить, а я с нашими пообщаюсь».
«Благодарны, — передразнил Михась. — „Оболонью“ расплатишься!»
«Да шоб мне сала с чесноком больше не нюхать!» (Тоже о-о-очень страшная клятва, правда-правда.)
И я, вылетев прямо к ведунье на помеле, которая привезла Михася, крикнул ей:
— Дара, бери в помощники ветер и лети к нашему урочищу. Зов кликни: «Все враз», они поймут! И быстрее, Дара!
— Ой, Голова, моргнуть не успеешь! — Ведьмочка, взвизгнув, сделала крутой вираж и умчалась к Днепру.
Моргнул я, правда, раза три. И тут же заметил их — сюда летела кавалькада ведьмочек, и у каждой на помеле сидели по двое-трое домовых. А кто-то добирался своим ходом. Вон Змий с северными гостями, вон на тучке целая делегация цыганских домовых с песнями и бубнами, вон и Шубин примостился — дым от его сигареты как из трубы паровоза. И вилы тут, и русалки весело чешуйчатыми ножками болтают, и одинокий упырь клыки ведьмочкам строит. Ой, ну праздник же будет! Давно такого наплыва гостей не было.
— Агов, Голова. Здрав буди, Оболонь! Многие лета! Спокойного дома! — каждый вновь подлетевший кричал приветствия. Я отвечал всем, здоровался. Гляди ж ты, почти все прибыли. И печерские здесь, и днепровские, и с Подола, и с Троешины. Да что говорить, прибыли даже с Пущей Водицы и Лесного.
Я как мог быстро объяснил ситуацию. Домовые, русалки, чугайстыри, ведуньи тут же включились в обсуждение.
И мы придумали.
— А вот смотри какие бульбашки красивые, — Михась сотворял из воздуха разноцветные мыльные пузыри. Славка хлопал в ладоши, смеялся и лопал эти шарики. С каждым хлопком по комнате растекался запах то клубники, то ромашки, то липы. Малыш и не думал утомляться. Конечно, столько интересного, такой дедушка маленький, бородатый и совсем не страшный, такие чудеса показывает. А вот сам домовой уже притомился.
И тут! Послышались звуки бубнов и гармошек — и из стены кружась в танце, с притопом и приплясом вышли цыгане. Маленькие домовые-цыгане. «Ай-нэ-нэ-нэ, ай-нэ-нэ!» И маленький, со Славку, мишка, и гитары, и разноцветные юбки. Малыш думал было испугаться, но через мгновение уже хлопал в ладошки и подпрыгивал на своем седалище. Это было так необычно! Сегодня был вечер чудес, вечер сказок. Хороших сказок. Цыгане закружились вокруг него хороводом. Потом откуда ни возьмись к нему прискакали пушистые мягкие кролики, дали себя пощекотать за длинными ушами, сами защекотали его невидимыми усами. Красивые тетечки с длинными черными волосами (ведуньи) закружили вокруг него смерчик из разноцветных листьев. Листья, кружась, мягко целовали малыша в ушки, в носик, в щечки. Он ловил их, разноцветных, но они уворачивались, играли с ним в догонялки.
