– Добридень!
Голос, раздавшийся во дворе Стасиного дома, можно было сравнить с криком в бутылку, от которого та непременно должна лопнуть. С лязганьем старой цепи, на которой вскинулась напуганная собака. С тупой пилой, въевшейся в молодое дерево. Одним словом, в голосе том не имелось ни одной приятной ноты.
У калитки стоял Пилип и нетерпеливо долбил ногой ее подножье.
– Добридень! – повторил он еще раз – так же зычно и противно.
На второй его призыв дверь дома отворилась, и выглянула Стася. На лице Пилипа появилась заискивающая улыбка, коя никогда не озаряла его при виде Стаси.
– Чего тебе? – неприветливо спросила она.
– Так, ничего особенного… – Пилип поводил ногой по земле.
Стоял он перед Стасей в том же новом пиджаке, с которого старательно смыл птичий помет. В наглой позе – выпятив уже отросший, как у отца, живот, широкий и плоский, и заложив руки в карманы. Однако же Пилип предпочитал смотреть мимо – то на стены и заборы других хат справа, то на стены и заборы других хат слева, то вниз на тюльпан, кивающий головой, то вверх на ветки вишни, которая вот-вот готова была выстрелить первоцветом и уже дарила округе нежный клейкий аромат. Сама же Стася пугала его горячим блеском посиневших глаз. Но приметилось Пилипу в них и еще кое-что. И хотя язык его был длинным и мог в считаные минуты дотянуться от одного конца села до другого, все ж на слова тот был тугим, а для глубоких и длинных сравнений и вовсе неповоротливым. Вот и теперь не шло верное слово ему на язык, но вспоминались кошки, коих в детстве замучил он в количествах немалых, а если точней – то десятка два точно. Так, бывает, в самом начале наступишь твари на хвост и ногу не убираешь. Та кричит. Потом устает, замолкает, и в глазах у ней – болезненное переживание момента. Вот как у Стаси сейчас.
– Чего тебе? – грубо повторила Стася.
– Дядько Богдан вешаться пошел, – выпалил Пилип.
– Иди отсюда, Пилип. Бо я тебе не верю, – ответила Стася.
– Как хочешь, – лениво отозвался Пилип. – Мне Панас сказал – Богдан к нему заходил, веревку с собою нес. Просил хреновухи напоследок. Не веришь, сама у Панаса спроси.
С этими словами Пилип повернулся уходить. Впрочем, Стася и не держала его. Спустя недолго ее уже видели на дороге. С тех пор прошел день и пошел второй. Сергий отсутствовал по работе, а среди соседей не нашлось таких, кто отметил бы про себя: туда девушка шла, но оттуда не возвращалась.
В ночь того же дня в селе был замечен отец Василий Вороновский. Темень уже сгустилась. Солнце ушло, разбрасывая матовые всполохи из-за гор. А луна еще не показывалась. Только цепкий взор мог выхватить из образовавшейся хмари плотного человека, спешно следующего в сторону леса с небольшим чемоданчиком в руке.
Панас, который встретил Стасю возле тына и, изображая озабоченность судьбой Богдана, проводил в лес, теперь щурился на костер, разложенный среди густых сосен, курил цигарку и ждал. Временами он подбрасывал в костер сухие ветки, и тот принимался за них, высовывая длинные языки. Как и говорилось, луна еще не появлялась, но сюда, в чащу, тьма пришла еще до того, как село солнце. Костер пробегал красными всполохами по лицу Панаса, одевал его в светящийся кокон, но до Стаси не дотягивался.
– Всяко было, – говорил Панас, глубоко затягиваясь снова, вздыхая и глотая со вздохом табачный дым. Облачко его, отягощенное Панасовыми воспоминаниями, летело к костру и смешивалось с его дымом. И вроде не к Стасе Панас обращался, но кроме нее не было тут никого живых. – Я разное помню, – снова вздох, и снова полетело облачко к костру. – Когда большевики забили отца Богдана Вайды, как собаку привязали они его к коню и так волокли по всей Волосянке, мимо моей хаты, я из окна все видел. Возле нашей хаты они и бросили его, сын ночью тело его унес… И другое я помню. В Славском, бывало, разложат возле церкви десять мертвецов. Лежат они, и вороны их съедают. Из Волосянки, из Тухли нагонят людей: «Кто? Фамилия? Из какой семьи?» А никто их не признает. Боялись люди. Потом яму выкапывали большую и сбрасывали туда мертвецов. Всяко бывало…
Панас поворошил палкой угли, не глядя в сторону Стаси, сидевшей спиной к стволу мощной сосны.
– Развяжите мне руки, – заговорила она. – Я вам, дед Панас, ничего плохого не делала.
Панас подбросил новые ветки в огонь. На секунду тот взвился, осветив и Стасино лицо. Языки меняли цвета – красный, оранжевый и на миг – такой желтый, каким бывает солнце вблизи.
– На мельнице случай вышел, – продолжил Панас, делая вид, что ничего не слышал. – Молотили мы зерно. Подошла группа людей в одежде Стефановых хлопцев. Говорят: «Слухайте, вы нам не скажете, где наши хлопцы?» А кто показал крыивку, что была у нас над селом? Светлана – тетка Тараса, того, который отец Светланки, невесты Богдана Вайды, правнука того самого, которого большевики уложили и по селу волокли. Часу не прошло, а били ту крыивку уже из пулеметов. А где крыивка та? Да вот прямо за этой сосной, – Панас обернулся. – Куда та крыивка выводит? – Панас теперь как будто разговаривал с самим собой. – Вот как луна встанет, тронемся по ней в путь. Светлану ту через неделю нашли на пороге ее хаты – без грудей и без глаз. Большевики хотели, чтоб сельчане на Стефановых хлопцев думали. А Стефановы хлопцы говорили – то не они, а большевики. И не разобрать было кто. Все творили. Страшные были времена, – Панас погасил цигарку о землю. – Страшные, – повторил он. – А потом я понял другое – не важно, кто дела такие творил – те или эти. Не надо из двух зол выбирать, иначе все равно будешь во зле.
– Вы для чего, дед Панас, меня сюда заманили? – спросила Стася. – Чтоб разговоры про старое со мной вести?
– То не старое, – Панас усмехнулся, на этот раз реагируя на слова девушки. – То существует. То подняться готово.
– Руки вы мне зачем завязали? – голос Стаси разнесся по чаще, но в ней потонул.
– Я наблюдал за тобой, – на этот раз Панас обращался к девушке напрямую, – и понял, что такой патриотки, как ты, во всем селе не сыскать.
– Не, дед Панас, – отвечала Стася. – Обманулись вы во мне. Я не патриотка.
– А ты что же, страну свою не любишь?
– Я страну свою люблю. Но не хочу, чтобы такие, как вы, указывали мне, как я ее любить должна! – выкрикнула Стася, и на этот раз лес отозвался трепетом крыльев напуганной птицы.
Панас сухо засмеялся, закуривая новую цигарку. Вдохнул от нее и, не удержав дыма глубоко, отпустил его, то ли смеясь, то ли кашляя. Из его седого рта к костру полетели маленькие разорванные комки.
– Те, кто свою страну любит, готовы принести себя в жертву, – произнес Панас.
– Какую жертву? – спросила Стася, но старик не стал отвечать на ее вопрос.
– Скоро выйдет луна, – сказал он и уставился на костер.
Стася тоже смотрела на огненные языки, которые Панас ворошил время от времени, заставляя их подняться выше и выкрасить его седую бороду в огненный цвет так ярко, что казалось – Панас напился крови.
Пролился лунный свет, осветив высокие деревья и набросив их тени на землю. Выпрямил спину Панас, ноги под себя подобрал, и напряжение возникло в его фигуре: того и гляди скакнет. Луна вставала из-за его спины, свет ее струился Стасе в лицо, высвечивая его и зажигая глаза нездешним блеском.
Темя полной луны показалось над верхушкой дерева. Застряла луна в его черных ветвях, и сейчас лицо Стаси было похоже на нее – такое же молочно-мерцающее, обрамленное черными прядями волос. Рука Панаса потянулась к палке, сжала ее, и мир остановился, словно стиснутый его кулаком. Время остановилось и не текло вперед. Реки и ручьи прекратили ход. И казалось, сейчас что-то должно случиться. Но не сдюжили ветки – луна, сделав рывок, показалась наполовину. Путаясь все же в ветвях, она была похожа на огромную светящуюся колючку. Сощурила Стася глаза – и колючка уже не колючка, а подсвечник, в котором горят шесть свечей. Сощурилась сильней – и то уже не подсвечник, а гнездо, в котором, задрав глотки к черному небу, кричат воронята. Было их ровно шесть. Тихий шорох пришел со стороны Панаса – рука его напряглась, спина загудела. Вот-вот что-то случится. А Стася тем временем склонила голову набок, и от луны потянулись в ее глаза, соединяясь с ресницами, светящиеся прутья. Сошлись они у ее переносицы в узел – и то не прутья уже, а метла. Можно вскочить на нее и мчаться навстречу луне. Стася захохотала звонко, огонь припал к земле, Панас подобрался. Повела Стася плечом – и вот уже светящийся черенок близок, только ногу на него закинуть. Вскинул Панас руку и перебил палкой лунный свет. Задрал седую голову, и в небо ушел тонкий тоскливый вой. Оборвалась связь дерева и луны. Исчезла метла. Поплыла луна по небу – мерцающе-белая, вся в пятнах. Время выскочило из кулака Панаса. И ничего не случилось, кроме того лишь, что из-за темных деревьев показался отец Василий Вороновский в сопровождении отца Ростислава, отца Варлаама и Луки. Приблизившись к костру, он поставил чемоданчик на землю.
