– Не взяла? – спросил Василий.
– Ни, – отвечала Леська.
– Хорошо хоть, что жива, – промолвил он, глядя на девушку, истуканом застывшую посреди хаты. – Покажи, – снова обратился Василий к ведьме.
– Она все равно не возьмет, – ответствовала та.
– А ты все одно – покажи.
– Тогда налейте мне в чашу воды, – согласилась ведьма.
В хате случилось оживление. Панас схватил со стола банку с водой. Василий подставил чашу, и та приняла в свое золотое нутро воду. Отец Ростислав и Лука подхватили Стасю под руки и подвели к кровати. Панас надавил ей на плечо. Одеревеневшие ноги девушки согнулись, и она так и повисла на священничьих руках. Василий держал чашу, заполненную водой, перед ее уже третьи сутки не смыкающимися глазами. Стася послушно уставилась в воду, а черные ее ресницы были прижаты плотно к точеным бровям.
– Покажи, – снова обратился Василий к ведьме.
– Не три, не два, не один! – возвестила та.
Вода, которая вот только что просвечивала лишь золотые стенки, побелела и показала молодую Леську. В той же самой хате, что и теперь. Только сверху смотрят иконы чистенькие, рушниками увитые. А на лбу и щеках Леськи белая кожа вот-вот лопнет, так туго ее натягивает молодость. Коса у Леськи из толстых волос сплетена и спускается ниже копчика. Стоит Леська посреди комнаты, в чистых зеркалах серванта отражается и сама себе улыбается.
А вот и дверь в хату открывается – и показывается замужняя ее сестра Анна. Приносит она с собой клубок мороза, запах снега.
– Твой Богдан до Гайдуков пошел, – говорит она. – Оксану сватать!
– Ты брешешь!
– Не брешу я. Хочешь, сама поглянь.
Леська побежала по туману, а это снег уже, и ступает она по нему босыми ногами. Мимо хат, которых нынче и в помине в Волосянке нет. Только одну можно признать – в которой Олена живет. Но тогда то была хата самая крепкая, самая нарядная по сравнению с остальными.
Врывается Леська в чужую хату и ногами замерзшими по полу, как камнями, стучит. А там уже и стол накрыт, и бутыль высокая с мутным горлышком посреди стола красуется. И Богдан Вайда в вышиванке нарядный сидит. И родители Гайдуки подле него. И скрипач местный тут как тут – готов веселую мелодию наяривать. Мало теперь поводов для радости. Красные пришли, реки крови по Карпатам потекли, хлопцы в крыивках схоронились. Война из самой Европы шагнула. Смерть теперь на каждом шагу поджидает. Так почему бы не отдать должное весельем событию, которое жизнь новую народить предназначено?
– Богдан! – позвала Леська. – Пойдем со мною!
Всполошились Гайдуки, сваты со скамеек привстали. А Богдан не шелохнулся, только в лице его столько жестокости появилось, словно резал он теперь что-то – по живому.
– А не по дороге мне с тобою, Леська, – отвечал он.
– А что ж раньше было по дороге? – спросила Леська, а с ног ее на деревянный пол стаявший снег потек. Тепло схватило Леськины ноги и закрутило их болью.
– А раньше твой дядька моему батьке еще не постарался, – отвечал Богдан, становясь лицом еще больше чужим. Да таким, что не узнавала его больше прежняя невеста. Что и говорить, а таким – чужим и новым – он мог только другой достаться. – Не стукнул еще большевикам на него. Теперь тот участок земли твоему дядьке принадлежит, а я – другой невесте.
– То дядько мой, – завыла Леська. – Я за него ответа не держу.
– А я с семьей покруча родниться не хочу.
– А говорил, что любишь!
– Вся любовь с кровью моего батьки вышла!
– Тогда пускай и детей твоих, которые у тебя от другой родятся, судили за одно лишь родство с тобой. И чтоб поменять они ничего не могли, – плюнула Леська в Богдана, но попала в бутыль, и мутная ее слюна потекла по выпуклому стеклянному боку.
– Покажи, – приказал Василий, поднося крест к Леськиным губам, когда видение рассеялось и чистая вода вновь показывала лишь стены чаши, о которые плескалась.
Дернула ведьма головой, отстраняясь от креста. Шея ее набухла старой кровью, которая не бежала по телу и не шла, а стояла стоймя, приковывая старуху к постели.
– Не три, не два, не один! – взвизгнула Леська.
Снова туман зашелестел над водой. Расступился, прижимаясь к стенкам и образовывая белесое кольцо. А вода уже показывала, словно зеркало, следующую картину. И хотя в той не было ничего неправдоподобного и противоестественного, а показывало зеркало двоих мужчин и двух женщин, сидящих за вечерним столом, Стася затряслась всем телом, руки, за которые ее с двух сторон держали попы, ослабели. Она мотнула головой, вырываясь, но затылок ее поймала крепкая рука Луки и наклонила вперед – к чаше. Но в этот раз ей удалось сомкнуть веки.
– Не дай ей закрыть глаза, – приказал Василий, снова целясь Леське в рот деревянным крестом.
Леська замотала головой, зашипела, но, когда крест уже готов был схватить ее синие губы, вывернув шею, взвизгнула.
– Зри очами!
Глаза Стаси открылись широко, ресницами снова доставая до бровей. Белки выкатились, и поплыли в ее синие глаза видения из чаши.
Над столом билась лампа, освещая нехитрый ужин – толстый каравай, завернутый в рушник, вареный картофель в чугунке, разрезанная луковица. За окном, глядящим на скромную трапезу, чернела ночь, и по ней, словно блестки, кое-где рассыпались звезды. Сквозь муть, похожую на тучу, выглядывал острый серп месяца. Но не туча то была, а хмара, собравшаяся с окрестных гор за день, подмороженная холодом и так и не успевшая рассеяться к этому позднему часу.
На кровати под килимом сидели двое детей – мальчик лет пяти и девочка трех лет. Чулки бугрились на ее коленках, и под сильной рукой Луки Стасина голова затряслась сильней, ведь те самые чулки Леська когда-то принесла ей, Стасе, в больницу. Мальчик был рыж, круглолиц, и, несмотря на малый возраст, в нем угадывались знакомые всем глядящим в чашу черты. То был Василий Вороновский, и сомнений тут оставаться не могло, когда по грубой щеке священника покатилась слеза. И чего больше было в той слезе – сожаления о безмятежности детства или жалости к мальчику, которым был сам Василий, ведь кому, как не ему было знать, что с мальчиком произойдет?
Но не один Василий страдал сейчас, заглядывая в чашу. По лицу старого Панаса явственно прошла судорога боли, когда в чаше крышка подпола опрокинулась, и в комнате показался молодой хлопец в широких штанах, заправленных в голенища сапог, и темной рубахе с тугим воротом. На груди его висела винтовка.
– Панаска, точно говоришь, не придут? – спросил по-русски один из мужчин, поднимая от стола мрачное лицо.
– Точно, батько, точно, – в который раз подтвердил Панас. – Вайда сам обещал.
Сидевшие за столом переглянулись. Отец Панаса потянулся за хлебом, луком, надкусил того и другого и медленно пережевывал. Вздохнув, сидевший напротив взял из чугунка картофель, надорвал ногтем тонкую кожуру. Панас присел за стол, стукнув о лавку прикладом. Ужин проходил в молчании, лишь время от времени кто-нибудь из сидевших вздыхал и вздрагивал, когда в печке щелкали поленья.
– Точно говоришь? – зыркнул на Панаса из-под бровей дядька. Говорил он тоже по-русски, с заметным польским акцентом.
– Точно, точно, дядько Януш, то точно было сказано, – отвечал Панас.
– Добре, – вздохнул Януш, и тогда к еде приступили и женщины.
Ночь загоралась за окном новыми звездами. Сверкающий серп спускался все ниже и почти касался нижним краем белой занавески, которой наполовину было закрыто окно. Но казалось, сейчас он ее надорвет и вплывет в комнату.
В дверь постучали. Мужчины переглянулись. Батько Панаса встал первым. Был он худ, под выпущенной рубахой имел впалую грудь. Женщина, сидевшая рядом с ним, ахнула и закуталась глубже в шаль.
– Тише, – проговорил Януш, тоже вставая.
– Кто? – спросил батько. В голосе его не было страха.
– Открывай! – послышался голос Петро.
– Ты говорил, они не придут, сынок, – промямлила женщина, обращаясь к Панасу, привстала, но снова в бессилии опустилась на лавку.
Побледневшее лицо Панаски исказилось. Он метнулся вперед и встал с другой стороны двери.
– Открывай! – повторил голос.
– Я гостей в этот час не ждал, – ответил батько, а Януш встал у него за спиной.
– Открывай, не то хату спалим! – зазвучал еще чей-то голос.
Зазвенело стекло, и камень, пробивший его, бухнулся на стол.
– Наталья, ховай детей, – прошептала мать Панаса.
Крутнувшись на месте, Панаска подлетел к крышке подпола, бесшумно откинул ее, спустился вниз, Наталья передала ему притихших мальчика и девочку.
– Но я не хочу этого видеть! – вскрикнула Стася, но руки обхватили ее крепче, а Лука давил ей на затылок пудовой рукой.
– Никто не хочет этого видеть. Но нужно, – отвечал ей Василий.
Батько распахнул дверь, и первым в хату ввалился Петро. За ним еще человек десять, одетые в одинаковые шаровары и короткие пиджаки, подпоясанные толстыми ремнями. Среди них ростом выделялся Богдан Вайда. По щекам его разливался кровавый румянец.
