— Товарищи! — закричала Аня. — Дождь кончился! Идемте гулять!
Она выскочила из-под навеса, сбросила туфли и, взяв их в руки, запрыгала по теплой воде на дорожке. Небо очистилось, луна, после темени, светила особенно ярко, по ней еще изредка пробегали рваные остатки туч, но она гнала их прочь.
Отважились на прогулку по сырости человек пять. Пошли тропинкой в гору. Минут через десять отстал и повернул домой оркестрант; запыхтел и присел на камень старик, игравший с Коташевым на бильярде, растаял позади еще один спутник, — остались только Аня, Николай Иванович и Пичугин.
Они шли гуськом. Коташев быстро устал, — он не любил подниматься в гору. Ему казалось, что они уже достигли достаточно живописного места, чтобы можно было остановиться, передохнуть и, главное, поговорить. Но его спутники все шли и шли вверх.
— До чего ж красиво! — уже несколько раз произносил Коташев, желая привлечь их внимание.
— Недурно, — ронял на ходу Пичугин. Продираясь сквозь густой кустарник, Коташев стал злиться. Для чего, собственно, он ползет по этой горе? Ему даже стало совестно, когда он представил себе, что его сослуживцы могли бы увидеть, как он, доцент клиники, цепляется за мокрые колючие кусты. Николай Иванович остановился, перевел дух и прислушался, не позовут ли его спутники. Голосов не было слышно.
Обидевшись, он осторожно начал спускаться к дому…
На другой день, после завтрака, Аня пригласила его играть в волейбол. Она сказала:
— Доктор, миленький, это же очень полезно для здоровья.
Он улыбнулся: почему-то, когда она к нему обращалась, Коташев непроизвольно улыбался.
— Я человек пожилой, — сказал он, думая, что шутит.
— Мой папа тоже пожилой, но очень любит волейбол.
— Сколько лет вашему отцу? — спросил Коташев.
— Сорок два. Он еще совсем бодрый…
— Я старше вашего отца на четыре года, — сказал Коташев, продолжая улыбаться. — Возможно, с высоты вашей молодости, это и покажется вам странным, но я тоже чувствую себя совершенно бодрым.
— Ой, простите! — покраснела Аня. — Я ужасно глупая… Идемте, доктор, миленький…
— Меня зовут Николай Иванович, — сказал Коташев.
Аня совсем смутилась, протянула руку ложечкой, как делают дети, когда знакомятся со взрослыми, и отрекомендовалась:
— Аня.
— А по отчеству? — спросил Коташев, пожимая маленькую теплую руку.
— Петровна…
Первые десять минут Коташев играл в волейбол, не снимая пиджака и галстука. К счастью, почти все игроки были немолодыми людьми. Аня несколько раз громко похвалила Коташева за то, что он хорошо подает мяч, и Николай Иванович расцвел. Он даже как-то залихватски ухал, когда бил по мячу. Минут через десять он снял пиджак и галстук и повесил их на спинку скамьи. Рубаха промокла насквозь. Коташев заправил ее за пояс и стянул его потуже, чтобы уменьшить живот.
Выбежав снова на площадку, он почувствовал себя необыкновенно ловким, стройным и красивым. Как раз в этот момент через сетку перелетел мяч в сторону Коташева; он услышал крики партнеров: «Доктор, пас! Пасуйте, Николай Иванович!» Изящно, как ему представлялось, изогнувшись, он ударил изо всех сил. Крутясь, мяч пролетел над самой сеткой.
«Ах, черт возьми! — с гордостью подумал Коташев. — Неужели это я ударил?»
Он осмелел. Быстро усвоив терминологию игроков, он уже кричал: «Автора! Автора!» или: «Ножками! Ножками!» Весь день не оставляло Коташева радостное ощущение, он чувствовал в душе восторг. «Полезная штука спорт», — думал Николай Иванович.
К ужину Коташев надел другой костюм. Оркестрант предложил ему зайти в деревянную будку выпить перед едой по стакану вина. Неожиданно для себя Николай Иванович согласился. Терпкое молодое вино понравилось Коташеву.
— Ну как, вошло в кость? — спросил оркестрант, допив свой стакан.
— То есть как «в кость»? — переспросил Коташев.
— Вы что, непьющий? — удивился оркестрант.
— Ну почему же? На именинах, в праздники я позволяю себе выпить кагор или портвейн…
— А я маленько закладываю, — признался оркестрант. — Давайте, доктор, еще по стаканчику.
Выпив второй стакан, Николай Иванович не ощутил опьянения; он только почувствовал, что его взволнованно-восторженное настроение укрепилось и словно продолжилось. Да еще, пожалуй, Сергей Михайлович — так звали оркестранта — показался вдруг интересным собеседником. Они шли к санаторию, делая крюк, берегом моря. Коташеву хотелось сказать своему спутнику что-нибудь очень приятное: он чувствовал себя виноватым за то, что так долго считал его неинтересным человеком.
— Я никогда не бывал в Крыму, — сказал Николай Иванович, сильно и свободно размахивая руками. — Как здесь прелестно, дорогой мой! Вы счастливец! Музыка!.. Вот это все — море, небо, зелень — вы в силах подарить людям, сидящим в зале. Тончайшие движения человеческой души запечатлеваются в звуках. Вы проводите смычком по струнам…
— Я играю в оркестре кинотеатра «Гигант», — перебил его Сергей Михайлович. — Это все правильно: покорять зал, исторгать чудные звуки, уноситься ввысь… Но для этого необходима одна мелочь — талант, А у меня, как оказалось, его нету…
— Неправда! — горячо возразил Коташев. — Не верю! Я убежден — вы талантливый человек. Наконец, вы кончили консерваторию!
Сергей Михайлович рассмеялся:
— Консерватория — учебное заведение. Оттуда выходят и Чайковские и лабухи.
— Кто? — не понял Коташев.
— Лабухи! Так называются на нашем оркестрантском жаргоне те музыканты, которые лишены дарования.
— Как можно говорить о себе такими словами! — горячился Коташев.
— Так ведь все уже было, дорогой доктор: думал, что затирают, думал, что не везет. Я читал в молодости даты под портретами на календарях и высчитывал, сколько прожил тот или иной гений. И всегда получалось, что у меня еще масса времени впереди…
В тоне пожилого оркестранта не было и тени грусти. Большого роста, широкоплечий, с крупными и какими-то мятыми чертами добродушного лица, он шел слегка развинченной походкой, загребая ногами песок. Его легко было представить себе с контрабасом в руках, но никак не со скрипкой.
— В этом, Николай Иванович, тоже есть свой резон — понять собственное место в жизни, — сказал он, когда они входили в калитку санаторного сада. — Не одним же гениям жить на земле…
Возле, столовой стоял оживленный Пичугин. Он разговаривал о чем-то с Аней и громко смеялся. Она убежала к себе в комнату, а Пичугин, завидев приближающихся Коташева и оркестранта, подмигнул вслед девушке и сказал:
— Прелестный экземпляр! Не правда ли, доктор?
У Коташева зашумело сердце, и он тихо переспросил:
— Как вы сказали?
В полутьме не было видно его побелевшего лица. Пичугин ответил:
— Я говорю, экземплярчик хорош. На любителя!..
Неумело широко размахнувшись, Коташев ударил его по лицу. Уже коснувшись Пичугина, он вдруг почувствовал невыразимое наслаждение от того, что делает, и ударил еще раз.
У инженера свалились очки. Отшатнувшись, он прикрыл локтем лицо и споткнулся о ступеньку. Оркестрант заслонил его от Коташева и испуганно зашептал:
— Николай Иванович… Доктор… Ради бога!
У Коташева тряслись руки и дергалась щека.
— Я не позволю!.. — говорил он тонким голосом. — Вы не смеете!.. Это гадость!
Из распахнутых окон летней столовой высунулись люди. Оркестрант замахал на них руками и торопливо успокоил:
— Ничего, ничего, товарищи… Все в порядке… Ешьте, пожалуйста.
Коташев круто повернулся и пошел прочь. Пичугин нашарил на земле очки, надел их и, пожав плечами, сказал оркестранту, который растерянно гладил его по спине:
— Все-таки это довольно странно… Какой-то психопат!
Часа через полтора оркестрант нашел Коташева на берегу моря. Он сидел на камне и водил прутиком по песку. Вздохнув, Сергей Михайлович присел рядом.
— Сегодня на ужин давали жареную рыбу. Я вам поставил в тумбочку, — сказал он.
— Благодарю вас, — ответил Коташев. — Мне, очевидно, не следовало пить так много вина.
— Я должен был вас предупредить, — виноватым голосом сказал Сергей Михайлович. — Это молодое вино очень коварное: пьешь — вроде квасок, а потом как пойдет бродить в желудке!.. А еще бывает, знаете, намешают туда разной дряни — хмель, дрожжи…
Коташев передернул плечами от холода, хотя вечер был теплый. Ему было стыдно, и хотелось очутиться у себя дома на диване. Так бывало в детстве, когда совершишь какой-нибудь проступок и хочешь исчезнуть, чтобы пробежало поскорее побольше времени. От сидящего рядом оркестранта шло сквозь пиджак тепло, оно приятно согревало застывший бок.
— Ну а что там говорят? — спросил Коташев.
— Да ничего особенного, вы не волнуйтесь, — успокоил его Сергей Михайлович. — Никто толком ничего и не понял. — Он вдруг неожиданно весело рассмеялся. — Как это вы его здорово!..
