— Поступим мы так, — сказал начальник. — До пункта вашего назначения отсюда еще тридцать километров. Часа через два туда пойдет наша полуторка. Я прикажу подкинуть вас, пропуск вам выпишут, о порядке свидания с заключенным узнаете на месте. Все, мамаша, можете быть свободной.
Когда она пошла к дверям, начальник посмотрел ей вслед и хотел добавить два или три каких-нибудь слова; у него было много разных слов: для общения с подчиненными, с начальством, с заключенными, с собутыльниками, но тех слов, которые ему вдруг захотелось сказать старухе, он быстро найти не смог.
Сперва дали им свидание в присутствии конвойного.
Старуху усадили в пустой комнате за длинный широкий стол, обитый по столешнице оцинкованным железом. Сидела старуха на табурете, а напротив, с другого края стола, была длинная скамья. Сюда конвой привел Славика.
Когда сын вошел впереди конвойного, старуха хотела подняться на ноги, но, побоявшись упасть, не встала, а только пошевелилась навстречу. Славик же бросился к ней, конвойный подумал было его придержать, однако старуха была такая маленькая на своем табурете, такая ничтожная и безопасная, что вреда от нее произойти не могло никакого; закурив, конвойный опустился на стул у дверей.
Славик обнял мать за плечи, пал лицом в ее сбившуюся косынку и всхлипнул.
— Теперь уж что, — сказала старуха. — Теперь ничего… Приехала я.
Она погладила сына по коротко стриженной голове.
— Не зябко без волос? Шапка-то где твоя?
От прижавшегося к ней заключенного пахло казенным, едким запахом, но сквозь него пробивался, как родник, тоненькой, еле различимой струйкой знакомый старухе запах сына. Она порылась в кармане своей длинной, свалявшейся за дорогу юбки, вынула горсть слипшихся леденцов и протянула их на ладони Славику. Конвойный от дверей сказал:
— Заключенный, займите положенное место за столом свиданий.
Старуха не расслышала слов солдата, однако она всякую минуту украдкой поглядывала на него, боясь его рассердить, и тотчас заметила, что лицо его переменилось, стало хуже, чем было.
— Слушайся, сынок, начальства, — сказала она Славику покорным и даже угодливым голосом, который предназначался не сыну, а конвойному.
Теперь они сидели разделенные широким столом. Славка был отощавший, но не сильно. Главное, что рассмотрела в нем старуха, была не худоба, а тоска. Одинокий, он сидел против нее в своей оттопыренной, жесткой робе, уши торчали неприкаянно на его голой бугристой голове. В глазах было пусто и обугленно, как в избе после пожара.
— Кланялся тебе брат Гриша, — сказала старуха. — Велел передавать поклон. И невестка Таисия тоже наказывала… К рождеству закололи мы поросенка, потянул на сто двадцать кило, весь год с мясом жили, сала я привезла тебе…
— Не обижают вас, мама? — спросил Славик.
— Кто меня обидит, — сказала старуха, — все ж таки у своих живу.
— Сука Тайка, — сказал Славик. — И Гришка ваш такой же, как и не она. Вот погодите, мама, выйду из заключения — станете жить при мне. Я деньги накоплю.
— Вот и хорошо, — закивала старуха, — вот и ладно, вот и замечательно… Я, Славик, на здоровье еще крепкая, все могу робить…
— Не плачьте, мама, — попросил он.
Суетливо вытирая слезы и улыбаясь, старуха пояснила:
— Оно само плачется.
— Два сына у вас, — сказал Славик, — как два кобеля: радости вам от них ни грамма.
К вечеру им отвели комнату в том бараке, что стоял при входе в колонию. Часть помещения, с выходом наружу и в зону, занимала охрана, а в дальнем конце барака, по обе стороны длинного коридора, расположены были маленькие комнаты для краткого жительства заключенных с родственниками. Заканчивался коридор просторной кухней — здесь на плите дозволялось готовить себе вольную пищу. Сюда приходил конвой греться после дежурства.
В комнате, по стенам, друг против дружки стояли две железные кровати с сенниками, с чистой постелью. Проход между ними был с полметра. Две тумбочки высились в изголовье. Стол и два стула помещались в начале комнаты подле дверей. Простора старухе хватало, свет шел из окна, забранного решеткой между рамами.
Как и было обещано, Славку на работу не выводили, дали ему пять суток отгула. Старуха распаковала картонную коробку и чемодан, вынула гостинцы. В этой комнате она была хозяйкой. И на кухне ей тоже никто не мешал. Сменяясь с дежурства, конвойные кипятили себе только чай в большом артельном чайнике, а кормиться ходили в служебную столовую. Дрова у них были запасены на круглый год, поленница выстроилась под навесом у самого крыльца. Плита топилась — надо, не надо — круглые сутки, лишка тепла уходила в трубу, обогревая божий свет.
В первый же день старуха постирала свое бельишко, заношенное в дороге, прихватила в стирку и портянки охраны, и всякую грязную тряпку, найденную в избе, начистила песком чайник, перемыла кружки.
А Славка все ходил за ней следом и просил:
— Говорите, чего помочь, мама.
Помощи от него не требовалось, только грязную мыльную воду из бадьи он выхлестывал на улицу.
Пищи она наготовила сразу много, и кушали они, не соблюдая времени, целый день. Глядя, как сын уплетает все, что ему подложено, старуха и жалела его и радовалась — значит, не зря дожила до этого дня. И сидела она за столом вольно, не так, как у Гришки, никто ей в рот не досматривал. И спать было удобно на кровати, сенник набили для нее свежий, от него пахло весело, полем. Ночью Славик храпел и стонал, но и это радовало старуху — значит, живой.
На другой день пришел навестить их замначальника по режиму. Старухе он понравился: веселый с лица, чисто одетый, худой; он прямо с порога громко сказал:
— С приездом, мамаша. Будем знакомы — капитан Рудаков. — И протянул ей руку.
Здороваться за руку старуха еще не научилась за свои семьдесят четыре года, но сейчас постаралась сделать это правильно.
Капитан сел на стул, осмотрел комнату, словно видел ее впервые, и спросил:
— Жалоб на условия свидания нет?
От волнения слух старухи обострился, она разобрала голос капитана и ответила, кланяясь:
— Всем я довольная, повидалась с сыном перед смертью.
Славка сидел на кровати не подымаясь, а старуха стояла.
— Вам, мамаша, помирать еще рано, — сказал капитан. — Вам еще сына надо доводить до кондиции. У тебя какой срок?
— Пять лет, — сказал Славка.
— Двести шестая? Славка кивнул.
— Ну вот, мамаша, — сказал капитан, — был у вас, очевидно, брачок в воспитании сынка, разбаловали его, и нам, государству, приходится за это расплачиваться. Да вы садитесь, мамаша, тянуться вам передо мной совершенно не надо.
Старуха села на кровать.
— Как жизнь-то в деревне? Как настроение людей? Боевое?
— В поселке мы живем, — сказала старуха.
— Поросенок небось есть? Огород? Картошечка своя, капустка?
Она кивнула.
— Да, — сказал капитан, — три года я не был в отпуске… Деньги сыну привезли, мамаша? — внезапно спросил он старуху в упор.
Она ответила, как учил ее сын:
— Все извела. Только на обратный билет оставшись.
— Покажите.
Она показала: три десятки лежали в пустой металлической коробке из-под чая,
— Имели место случаи, — сказал капитан, — когда приезжающие для свидания родственники привозили с собой деньги и передавали их заключенным. В результате — возможность пьянства и карточной игры в зоне.
Все это капитан проговорил в иной интонации, чем говорил до сих пор. Интонации его изменялись легко, как бы механически.
— Сын ваш, — сказал капитан, — ведет себя в данное время хорошо, норму выработки выполняет и в нарушениях режима колонии замечаний не имеет.
Капитан поднялся.
— Вот, мамаша, сынка вашего мы подремонтируем морально, укрепим его уважение к правопорядку, и тогда получайте его себе на здоровье. Пусть тешит вашу старость… А теперь отдыхайте, мамаша, беседуйте с сыном, не буду вам мешать.
Он вышел, снова пожав неумелую руку старухи.
Она хотела сказать Славке, что надо бы попросить начальника похлопотать насчет ее пензии, чтобы у нее была своя копейка, но лицо сына после ухода капитана стало вдруг напряженным, и мать не решилась заговорить с ним.
Она только спросила:
— Чего он говорил-то? Будет тебе полегчание, Славик?
Сын ничего не ответил. Он перепрятал деньги, которые она ему привезла — сорок рублей, — из кулька с пшеном в макароны, свернув каждую пятерку трубочкой и запихнув их по одной в макаронину.
— Без меня не варите, мама, — велел он. — Я их пометил.
С конвойными солдатами старуха поладила легко, они ей зла не чинили. По ее представлениям, это были такие же деревенские парни, как и ее Славка, только судьба их сложилась удачливее — не он их караулил, а они — его. Могли б, может, и они напиться, думала старуха, и тоже б нашли, кому набить морду, и получить срок, да бог уберег их. С богом у старухи были затейливые отношения: она верила в него не во всякую минуту, а для объяснения крайних случаев своей трудной жизни.
