Просыпаясь, он обращался к Коташеву:
— А знаете, совершенно исчез мой противный утренний кашель. Это ведь нормально, доктор?
Коташев любил музыку и пытался поговорить с оркестрантом о Чайковском, Рахманинове, Шостаковиче, но тот торопливо отвечал:
— Да-да, прекрасная соната… Все-таки, доктор, я думаю, бронхи у меня уже очистились…
В общем, он представлялся Коташеву малоинтересным человеком.
Вторым сожителем Коташева по комнате был тридцатилетний инженер Пичугин. Лысоватый, в очках, рано располневший, он был хлопотлив и жаден к жизненным удовольствиям. Он отдыхал в санатории со страстью и рвением.
Николай Иванович испытывал почему-то чувство брезгливости к Пичугину. Даже когда они порой одновременно входили, купаясь, в воду и Коташев видел в двух шагах от себя упитанное, вялое и белое тело инженера, ему было неприятно, что их сейчас омывает одна и та же вода.
Может быть, брезгливость, эта объяснялась тем, что Пичугин нехорошо говорил о женщинах. Вечерами он убегал на танцевальную площадку в Дом отдыха поварского ученичества и возвращался оттуда поздно, перелезая через забор санатория; пахло от него в темноте потом и, как казалось Коташеву, псиной. Инженер не зажигал света в комнате, чтобы не разбудить соседей, добирался на цыпочках, на ощупь до своей постели и, скрипнув пружинами, затихал. Во сне он иногда произносил:
— Боже мой, боже мой…
И голос у него при этом был испуганный, как у ребенка в темном коридоре. Однажды на почте Николай Иванович слышал, как Пичугин звонил жене в Ленинград. Дверь будки была приоткрыта — стояла жара, — и Пичугин кричал ласковым голосом:
— Здравствуй, девонька… Ну как ты, девонька?.. На обратном пути с почты Пичугин догнал Коташева и, вытирая мокрую плешь носовым платком, сказал:
— Вот и на душе полегчало: позвонил женке домой, — все благополучно, можно спокойно отдыхать.
— А я не замечал, чтобы вы до сегодняшнего дня отдыхали беспокоясь, — брезгливо ответил Коташев.
Пичугин громко расхохотался.
— Шутник, доктор! Что там ни говори, а семья — дело святое… Вот вы, наверное, думаете, что я развратник? А для меня первое дело — семья. Я свою супругу очень уважаю, она у меня дельная, умная баба, я ей вчера посылку — черешню — отправил… В городе, знаете, нет времени погулять, голова озабоченная, а тут воздух, питание регулярное, — конечно, тянет на травку. — Он посмотрел на Коташева, подмигнул и, снова захохотав, добавил — Физиология!
— То, что вы говорите, — пошлость, — сказал Коташев.
— Правильно! — обрадовался инженер. — Конечно, пошлость. Так давайте разберемся; что же она, в сущности, собой представляет? Пошлость есть правда жиз- ни, которой люди почему-то стесняются. А я не стесняюсь, вот и вся разница…
Он взял Коташева под руку, высвободиться было неловко.
— Не судите, доктор, людей по поведению в санатории. И вообще не судите строго. Живем мы, к сожалению, один раз, дьявольски мало живем! Только войдешь во вкус, и сразу начинается ваша медицина: инфаркт, инсульт, черта в ступе!.. Мы с вами, дорогой доктор, однодневные бабочки в общей системе мироздания. Какая-нибудь глупая щука живет триста лет, а я, умеющий создавать сложнейшие машины, загнусь, простите за грубость, годам к пятидесяти… Ну и жара! — сказал он без всякого перехода. — Пойдемте окунемся?
Николаю Ивановичу не хотелось идти с ним, но солнце так немилосердно пекло, что не было сил, да и лень было возражать. Раздеваясь на пляже, инженер продолжал говорить как заводной. Он разоткровенничался до такой степени, что Коташеву было неловко его слушать. Рассказал даже, что у жены была грудница, когда она кормила ребенка. Чтобы избавиться от него, Николай Иванович нырнул. Но когда он показался на поверхности, Пичугин уже плыл рядом и продолжал:
— У меня в городе квартира хорошая, душ, центральное отопление…
— Ну а зачем вы каждый вечер бегаете к поварам танцевать? — раздраженно спросил Коташев.
— Чудак человек! — засмеялся Пичугин. — Я же от этого еще больше ценю семейную жизнь… Вот как набегаешься летом, напаскудишь, а потом приедешь домой — и такая на тебя находит нежность к жене, к покою…
Пичугин даже присвистнул, потом отфыркнулся, набрав, очевидно, воды в рот, и отплыл в сторону…
В этот же день после мертвого часа, когда жара начала спадать, Николай Иванович сидел в шезлонге и просматривал газеты. С волейбольной площадки доносились громкие голоса играющих. Раздался вдруг крик, на который Николай Иванович не обратил внимания — ему сладко дремалось, — но кто-то потряс его за плечо;
— Доктор, Аня сломала ногу!..
Его повели на площадку. На земле, под сеткой, сидела девушка и, виновато улыбаясь, смотрела на приближающегося Коташева.
— Ничего я не сломала, — сказала она, — а просто неловко подпрыгнула… Сейчас все пройдет…
Девушка попыталась подняться; но, охнув, упала.
— Не двигайтесь, — строго сказал Николай Иванович.
Присев подле нее на корточки, он ощупал лодыжку, потом, не предупреждая, сильно дернул ступню. Аня вскрикнула.
— Встаньте, — приказал Коташев. — У вас был вывих.
Аня поднялась; еще не веря в свое исцеление, легонечко притопнула больной ногой, глаза ее засияли, и она кинулась вдруг на шею Николаю Ивановичу и громко поцеловала его в щеку. Он потер рукой подбородок и улыбнулся. Игроки рассмеялись. Откуда-то взялся тут и Пичугин; он захлопал в ладоши, как в театре, и закричал:
— Бис! Анечка, бис!..
Николай Иванович посмотрел на инженера хмурым взглядом; инженер был в ярко-желтой майке и в синих трусах с генеральскими красными лампасами, — он чем-то походил на немолодую цирковую собаку. Коташеву не понравилось, что Пичугин назвал девушку Анечкой.
Вечером стал накрапывать дождь. Небо заволокло тучами, в горах ворочался с боку на бок гром, а над морем, вдалеке, вспыхивали и потухали зарницы; когда они коротко вспыхивали, казалось, что там, на краю моря, происходит что-то необыкновенно праздничное и веселое. Духота все никак не могла разрядиться: реденький дождь много раз начинался и переставал. Дул плотный душный ветер, он не давал тучам густо собраться, они метались по небу, то гася луну, то вдруг открывая ее вновь. В такие вечера даже у здоровых людей замирает сердце и дышится с трудом; от скопления, что ли, электричества в воздухе человек чувствует себя тревожно.
Под большим навесом у столовой собрались все, кто жил в санатории. Здесь стоял потертый бильярдный стол с рваным сукном, топчаны, шезлонги.
Аня уже несколько раз выбегала из-под навеса, раскидывала руки в стороны, ладонями вверх, и кричала:
— Товарищи! Совершенно нету дождя!..
Играя на бильярде, Николай Иванович посматривал на нее. Ему захотелось поскорее бросить партию, но партнер, старик, играл вдумчиво, перед каждым ударом он внимательно изучал расстановку шаров на столе, пригибался к борту, долго метился.
Человек пять-шесть, сидя на топчанах, завели песню. Они пели «Шумел камыш, деревья гнулись», и оттого, что дул ветер, казалось, что действительно шумит камыш и гнутся деревья. Постепенно к этой группе поющих присоединились все, кто был под навесом. Пожилой оркестрант затянул «Однозвучно звенит колокольчик». Когда он запел эту старую хорошую песню, лицо его стало умным и значительным. За ним и Пичугин вспомнил «Славное море, священный Байкал!». Ее подхватили хором…
Ударил у самого навеса гром, и хлынул ливень. Словно радуясь, что ему дали наконец возможность пролиться, он весело и ожесточенно захлестал по крыше, по земле, по деревьям. Воздух тотчас же стал свежим.
Коташев уже не играл на бильярде, а слушал, как поют. Пичугин сейчас совсем не раздражал его: у инженера были печальные выпуклые глаза за стеклами очков и одухотворенный лоб. Николай Иванович посмотрел на Аню и подумал, что вряд ли она испытывает сейчас те чувства, которые заполняют его, Коташева, душу. Песни всегда настраивали его на грустный лад, каждая из них была связана с каким-нибудь далёким воспоминанием.
Ему захотелось усадить Аню против себя и рассказать ей, что значат для пожилого человека все эти песни. И вообще ему захотелось рассказать ей что-то значительное из своей жизни. Приходили в голову обрывки фраз, которые он непременно должен произнести:
— Все не так просто, Аня…
Или:
— Есть на свете такие вещи, Аня…
Что именно не просто и какие такие вещи, он еще в точности не представлял себе, он видел внимательные глаза Ани, которая радостно черпает у него житейскую мудрость.
А Аня, даже не подозревая этого, стояла неподалеку и пела. По. правде говоря, ей уже немножко надоело петь старые грустные песни: она с большим удовольствием потанцевала бы сейчас или побегала под проливным дождем. Ей не повезло, что она, заболев в конце весенней сессии, попала в санаторий в такое время, когда еще не съехалась молодежь. Здесь почти каждому перевалило за сорок; все они в первый же день приезда вырезают себе палки для ходьбы, с палками ходят даже до столовой, а прогулка на почту или в аптеку считается серьезным путешествием. И ногу она подвернула из-за того, что страховала толстого пожилого игрока, который стоял у сетки как чурбан… Конечно, приятно, что она многим здесь нравится, — она, слава богу, не слепая, чтобы, не видеть этого…
